Моника Лербье

— Кто знает, если бы вы мне объяснили… Я вас любила… Я постаралась бы понять.

Из глубины своего падения он видел, как рушатся мосты, но все еще защищался.

— Может быть… Я должен был почувствовать, что вы не похожи на других, что вы существо особенное.

— Ах, вы ошибаетесь! Мы все — девушки — жаждем откровенности и чистоты.

— Между тем бывают случаи — вот мой, например, — когда ложь необходима. Я поступал из святых побуждений, другие делают это из необходимых предосторожностей.

— По отношению к женщинам, — язвительно заметила Моника.

— И к мужчинам, — добавил он.

— Да неужели? Вы солгали бы одному из ваших компаньонов в делах?

— Это совсем другое дело.

Забыв на минуту свою боль, она поднялась до болезненного понимания огромной драмы, в которой в течение веков рабство одних противопоставляется деспотизму других…

Все женское достоинство возмущалось в ней при этой мысли.

— Вот она… ваша двойственная мораль! Одна для господ, другая — для рабынь.

— Есть разница…

— Та разница, что для нас брак и любовь важнее, чем для вас самое большое дело. В них вся наша жизнь.

— Есть различные степени развития, если вы предпочитаете…

— Ограниченность женского ума? Мелочность? Если бы это было и так, разве не вы в них виноваты? Но нет! Это не всегда обязательно и все-таки… Вы еще продолжаете считаться с вечными предрассудками прошлого. Не замечая, что все вокруг меняется.

— Прогресс? — усмехнулся он.

— Попросту условия существования, которые заставляют нас эволюционировать…

— Уж не к равноправию ли? Громкие слова!

Моника повторила с глубоким убеждением:

— Да, к равноправию. К равноправию, которого мы, может быть, и не добивались бы, если бы вы сами нас к этому не принуждали, и которое теперь нам стало необходимо как хлеб, как солнце. Понимаете вы теперь? Понимаете?

Они стояли друг против друга в сильном волнении.

В невольном смущении он молча смотрел на Монику. Никогда еще не была она так хороша. Недавний гнев Люсьена сменился такой глубокой грустью, что ему хотелось плакать. Он овладел собой, но в его огорчении было что-то похожее на отчаяние ребенка, который неожиданно видит свою игрушку сломанной, и еще нечто, напоминающее ужас верующего католика, внезапно охваченного сомнением. В нем рушилось все — традиции, привитые воспитанием, мнения, взгляды на жизнь. Это трагическое пробуждение души, поверженной в отчаяние, которую самый порядок вещей осуждал на анархию, заставляло его опасливо вглядываться в самого себя. Он смутно понимал теперь, насколько опасны и несправедливы привилегии повелителя, вручаемые мужчинам с детства. Но голос отвергнутого чувства и оскорбленное тщеславие затемняли этот слабый проблеск сознания.

Он взял свою шляпу, лежавшую на консоле.

— Я понимаю, что невольно стал виновником несчастья моей и вашей жизни, и не забуду этого урока. Прощайте!

— Прощайте.

И, не оборачиваясь, он вышел из салона.

Моника еще долго сидела одна. Все тело болело. Ей грезилось, что она опять маленькая девочка и вот упала с высокого утеса близ пансиона, откуда впервые увидала мир, и лежит у подножия скалы, о которую разбиваются яростные волны, а над головой черное небо. Слабым голосом она зовет: «Тетя Сильвестра!»

Который же теперь час?

Моника вскочила. Непривычный шум шагов и голоса раздавались из передней.

— Моника, — кричала мать, — Моника! Иди скорее, какой ужас!.. И как раз папа ушел с Виньерэ…

Какая-то незнакомая старуха, которую Моника никогда уже потом не могла забыть, с лицом перепуганного полишинеля и в шляпке с перьями, задыхаясь, рассказывала г-же Лербье:

— Когда я услыхала этот крик… Вся кровь застыла у меня в жилах… Я ее видела, вот как вас вижу. Я стояла на тротуаре перед аптекой, на углу улицы Гавр, у вокзала Сент-Лазар. Бедная женщина! Она перебегала улицу перед автобусом, споткнулась и вот… Шофер затормозил сейчас же, но она была уже под колесами. В ее сумке — вот она — нашли конверт с вашим именем и адресом…

Она еще дышала, когда ее принесли в аптеку… Она просила, чтобы ее перевезли сюда. Карета «скорой помощи» там, внизу, я решила проводить тело, чтобы предупредить вас…

Моника кинулась вниз. Носилки стояли на нижней площадке лестницы, в вестибюле. Со священным ужасом она приподняла покрывало с лица. У нее помутилось в голове. Смерть, изувечив живот и ноги, не тронула дорогого лица. Оно казалось спящим и еще живым.

— Тетя, дорогая! — зарыдала Моника. — Тетя!

Нестерпимая мука пронзила ее душу. Холодный пот выступил на лбу. С тетей Сильвестрой умерла ее молодость. Склонившись в последнем объятии к трупу, она лишилась чувств.

Часть вторая

«Моника Лербье г-же Амбра

Аллея Акаций в Воскрессоне, ул. Шанталь, 14.

Париж, 1 марта.

Благодарю Вас, мадам, за Ваше любезное предложение. Но место Вашей секретарши в настоящее время я не в состоянии принять. Я сейчас влачу по свету тело без души и, кажется, никогда больше не смогу уже смеяться… Уход от родителей, смерть тети — все это было большим горем.