Монограмма

— Нет, отдай мне моего Степана! — плачет Лида.

Настя подумает-подумает и отдаст игрушку. Догадывается, что тут что-то не так, что-то такое, чего она понять пока не может. Но ночью обязательно встанет и заберет Степу в свою кроватку. Лида наблюдает за ней вполглаза и улыбается.

№ 1–4. Нанялась в этот раз Марина к одному местному кулаку, Колованову, вот кто уж точно был кулак, настоящий, чистопородный, с желваками, обрезом, с жадностью в руках и глазах. Жену впроголодь держал, детей, едва поднялись, по родственникам, ссылаясь на свое больное здоровье, распихал, сам тоже всю жизнь гайку нюхал, недоедал да в резиновых навозных сапогах на босу ногу проходил, так в них и помер.

Денег у Колованова, говорили, было столько, что шахта у него под расписку одалживалась, в долг то есть давал шахтерам, когда в банке получку задерживали. Хвастался по пьянке, что самолет с «арадромом» может купить, паровоз с тендером. Но сам — все в куфаечке своей навозной, на голу грудь. Знай посмеивается в седую бороду, глазками, как хорек, ерзает. Кушачок на фуфаечке замахнет, шапку об одном ухе на голову, в сапоги прыг — и пошел по хозяйству ворочать, один, без помощников. Работящий, правда, был, пахарь. Это он уж под старость батрачить девчонку взял, раньше обходился сам-друг с собой, с вилами да лопатой.

Держал Колованов две коровы, свиней, овец, птицу и могучего быка Иосифа. За это имя старика будто бы куда-то таскали, да он, говорят, отбрехался, с такими деньгами от чего хочешь отбрешешься. Этого свирепого быка Иоську он обихаживал лучше своей старухи, по полведра ему одних яиц в пойло набивал и следил, чтоб тех яиц батрачка из пойла не вылавливала. Был тот Иоська дурной, чумной, красноглазый, никого из хозяев не признавал, даже самого старика Колованова не раз к стенке прижимал — только пока лбом, не рогами, как бы играючи и жалеючи, пробовал. Не любил Иоська рьяных и пьяных, а старик к чарке прикладывался. Вот этого быка Иосифа Марина и должна была пасти, в стадо Колованов его не отдавал, чтобы семян Иоськиных, как он говорил, зазря не расходовать.

— Коровы-то, сучки, — им ведь что? На дармовщинку, гад, ку-у-ды охочие! Им бы только забесплатно под быка подсунуться, хотя без надобности! — рассуждал, размахивая кедровой палкой, Колованов и, вдев цепь в Иоськино кольцо, выпроваживал их с Мариной за ворота.

Она, Марина, хоть этого быка и тряслась, да шибко с ним не рассусоливала, хватала прямо за кольцо и вела за околицу, привязывала к старой липе и сидела себе с ним на бережку. Он ее, как ни странно, слушался, немного даже понарошку побаивался, когда та прикрикнет. Зато и мух-паутов ему отгоняла с живота, куда он сам не доставал хвостом. Песню украинскую лежа в траве пела, коротала себе и ему день. Иосиф благодарно косился на нее кровавым белком.

Коров водить к Колованову хоть и не любили, больно жаден был, да деваться было некуда, коровы требовали. А такой боевой безотказный бык был окрест один, у Колованова. Когда приводили случать, старик суетился, как перед собственной свадьбой, даже немного наряжался. Бегал вокруг быка и, матеря его за промах, подправлял ему кедровым правилом. Это кедровое правило стояло у него в красном углу в сенках, старуху он колотил другим. Еще не дав Иосифу толком сделать своего дела, Колованов сгонял его с коровы, размахивая перед носом Иосифа палкой:

— А ну! А ну! Куды семян-от столько расходоваешь, ей и четырех грамм хватит! — Как-то там Колованов в своей навозной башке высчитал, сколько кому давать граммов — каждой корове своя пайка.

— Ай не зачнет? — беспокоилась хозяйка, поднимая свою коровенку с коленок.

— Я ей не зачну! — злился Колованов. — У нас этого с Еськой не бывает, верно, Еська? Завяжется!

Бык же ревел, крутя рогами, пока не подводили к нему другой Зорьки. Негодовал на прерванное удовольствие. В сезон у ворот Колованова, бывало, выстраивалось целое стадо.

Зимой Марина мерзла в городе на рынке, продавала молоко, яйца, творог. После рынка Колованов, заведя ее в сарай, обыскивал, задерживая свою когтистую лапу на ее набиравшей сок груди, шарил по бедрам. Поселил он ее в избе, да она сама выпросилась из нее в баню: злая ревнивая старуха все норовила опрокинуть на нее чугун с кипятком, накрыть с головой тяжелой крышкой подпола. Дров на баню старик не давал, и она сама заготавливала себе растопку, бродя по опушке леса, приносила вязанку коры, хвороста, уголь же потихоньку потаскивала ведерком с обжига — с известковых у реки печей. В банный день ночевала в избе, дрожа всем телом, не смыкая глаз, боясь сумасшедшей Колованихи, которая уже раз пустила ей под одеяло из крысоловки крысу, больно укусившую ее за ногу.

Чистил, обихаживал скотину, убирал навоз и задавал корм хозяин сам, даже старухе своей не доверял. Доил тоже сам, смешно жамкая дойки кулаком. Подолгу пропадал в сарае, сидел на порожке в своем засаленном зипуне, почесывая Иосифу бок. Уткнув голову в палку, думал.