Монолог без конца

Помню, в ту осень студентов-сценаристов ВГИКа распределили работать на овощную базу в Останкино. (Остальных режиссёров-актёров почему-то послали в колхоз.) Я ликовала. Ура! В моё родное Останкино! Где я родилась, где ещё стояли наши временные дома-бараки, добротно построенные до войны для сотрудников ВСХВ (известно же – нет ничего более постоянного, чем временное). А мои молодые родители после Тимирязевки как раз и были такими сотрудниками. Правда, теперь они давно разошлись, расстались. Папа навсегда уехал работать в Сибирь и там женился. А мама… она в Сибирь не поехала. В Москве осталась. И тоже пыталась замуж выйти, найти судьбу, но всё как-то не получалось. Как-то не складывалось. Так что при обоих живых родителях (после смерти бабушки с дедом) я осталась вроде бы сиротой. И даже с горя (но, конечно, и «по зову партии и правительства») девятиклассницей рванула на целину, на Алтай. «Партия сказала: “Надо”. Комсомол ответил: “Есть!”» А вернувшись и поступив во ВГИК, без всяких знакомств, прямо с улицы, я не стала стеснять дорогую маму в нашей останкинской комнате, а добилась места в студенческом общежитии.

Овощная база была невзрачная, такой большой серый сарай за высокой бетонной оградой. И с проходной будкой (с вахтёром – сменным сторожем и с собакой). Чтоб работники не воровали, не «расхищали государственное добро», не выносили овощи по-тихому. Например, дорогой лук в своих умышленно не по размеру, высоких, широких резиновых сапогах. Чуть не по кило в каждом. И подкопы не делали под бетонной двухметровой оградой, чтоб протаскивать наружу мешки с картошкой-моркошкой… База эта была неподалеку от строившегося здания телецентра. Кстати, куда потом, получив дипломы, мы, сценаристы-отличники, направлены были на службу. В один отдел с Юрой Визбором. А пока на берегу пруда, как в зеркале отражавшего иглу телебашни, уходящей в небо, и белые колонны дворца Шереметьева, росли ударными темпами стены этого самого телецентра.

Нашему курсу на овощной базе досталось перебирать и сортировать репчатый лук. Урожай ближних колхозов. Это был, конечно, подарок, бонус и льгота. Потому что, к примеру, другим, киноведам, досталось перебирать картошку в соседнем отсеке.

А после дождей она, конечно, скользкая, в грязи и земле. Лук же репчатый сухонький, почти чистенький. Да и рукавицы нам выдали для работы. Причём не простые, а специальные, в три пальца, и твёрдые, из брезента. Почти не сгибаются. Но я без них приспособилась. Просто голыми руками быстро так перебираю и быстро раскидываю луковицы по ящикам. Отдельно – большие, отдельно – маленькие. Гнилые – в сторону. Правда, пальцы к обеду стынут, крючатся, как куриные лапы. Приходится согревать их дыханием. Но… слава богу, у меня только лук, не морковь, не картошка. И вокруг невольно растёт и растёт гора золотой шуршащей шелухи.

В помещениях базы холодно, промозгло, аж жуть. Особенно там, где хранится картофель. С непривычки до костей пробирает. Все рабочие в ватниках и халатах. Но топить тут нельзя по технологии. Овощи должны поступать в торговую сеть, в магазины города свежими. Словно прямо с полей. В мешках или в ящиках. Особенно лук, самый ценный тут овощ. И только в ящиках – дощатых, наскоро сбитых. И вот я стою в перерыве над предстоящей ещё работой, над этим морем живого лука, густо, волнами, тоннами устилающего пол. И вдруг от какой-то необъяснимо-детской радости не выдерживаю и, раскинув руки, навзничь валюсь в хрусткое это богатство, в ароматное шуршание шелухи. На минуту закрываю глаза. Сразу слышатся где-то голоса сокурсников, крики приехавших шоферов, рабочих у ленты подачи. Вдыхаю густой запах свежей земли и драгоценного лука, витаминный, целебный. Будто в детстве мама, сварив суп, ставит кастрюлю на стол и громко зовёт: «До-ча! Иди скорей кушать… Пока горячее, не остыло!».

С наступлением вечера база пустеет. А в душно-сыром бетонном хранилище где-то под потолком загорается жидкий электросвет. Восьмичасовой рабочий день окончен. Резче слышны последние голоса. И ты тоже выпрямляешься, встаёшь с ящика среди этажей таких же, дощатых, и гор шелухи. Закоченевшая, с затёкшей спиной и красными пальцами как крючья. (С мыслью: «Лучше б в колхоз послали. Там хоть в поле можно поесть до отвала печёной картошки».) Однако тут меня ждёт сюрприз. Наша странная толстая бригадирша, словно водой налитая тётя, одетая поверх ватника в грязный синий халат, в опорках с галошами (без галош им тут никак нельзя, мокро и скользко), отмечает мою фамилию химическим карандашом в каком-то списке. Потом щёлками глаз пытливо оглядывает меня, спрашивает: «Значит, учишься?». Я виновато киваю. «Мой тоже учится. Отличник. На столяра, говорит мне, краснодеревщика. – Вдруг смеётся, мелко так, хрипло, простуженно. – Вчера говорит мне вечером: – “Скоро, мать, я всю нашу мебель разделаю под орех. Как в музее жить будем, красиво”. – Но тут же обрывает себя: – Безотцовщина. Мой мужик в конце войны пропал, где-то в Польше. Без вести. Связист был. И по сей день вестей нет…»