Монолог Нины

Ленард выпрямился. — Умирает.. — И вновь наклонился к лицу Соошио.

— Он спрашивает: «… Женщина…»? У неё глаза… »…

— Да, Кобаяси–сан! Да! Здесь в с е г д а женщина. Глаза у неё «от неба». Её зовут «Нина»…

…Нина плакала безутешно, держась за отца, когда раздуваемый ветром Погребальный Костёр на Горе воздевал и воздевал к небу свои извивающиеся будто в конвульсиях языки–руки… Пламя билось, рвалось, вырывалось из невидимых нам снизу клеток кладки. Люди пятнались погребальным огнём, о с в я щ а я с ь бившимся в судорогах и срывающемся свете его…. Успокоить Нину я не мог. Не смел подойти…

Не сговариваясь — против традиции Страны Ниппон — здесь же, на лесном кладбище за Кировским прииском, — которого давным–давно уже нет — опустел лет сорок назад и тайга его заполонила, — рядом с могилой графини Мелитты, матери Нины, сложили мы из кварцевых глыб могильный холм и для Соошио Кабаяси–сан из Каитамо…

А утром Хироси и Нина собрали пепел Соошио в меченый Тычкиным кожаный герблёный мешочек из–под золота. И заложили его в маленький аптечный бикс с именем Нины. Через полгода, когда сдохнет Дракон, Ямамото–сан увезёт пепел на родину. И вручит урну–бикс с нетленными останками Сына Отцу его, досточтимому Рыцарю из рода Рыцарей императоров — Эйшио с. н.и. Ивасаки Кобаяси–сан.

* * *

…С Ниной Оттовной через пятьдесят лет будем мы гостями старого Эйшио в токийском его дворце у Китаномару—Коен. Дни и ночи летели стремительно.

И однажды старик, взглянув на портрет Соошио–сына, когда–то мною рисованный огрызком химического карандаша на серой, из–под зарядов аммонита, «бумаге» по самодельной строганной доске, а теперь одетый в тяжелую кованную серебряную раму, и висящий — в стекле — над самурайскими его мечами, — произнесёт еле слышно: — Вот он… мальчик мой… — Присядет–сползёт, — тяжко, сломавшись, — на татами… И заплачет… Тоже неслышно почти. Закрытые глаза его сухи. Только плечи подрагивают…

И, — будто всё это не явь, а сон, видение, — вспоминаю фильмы о нём.

Полный генерал Императорской Армии, идёт устало, прихрамывая. Идёт рядом с его запылённым, в грязи тонущим гусеницами, командирским танком. На нём проломился он сквозь горы трупов несчастных китайцев. И разрубив пополам огромную их страну, по дороге к вот уже совсем близкой Индии — великой цели великого похода — ворвался 7 марта 1942 года в Рангун, столицу Бирмы…

И тут–то, на центральной площади города, у муниципального дворца, поднял его над завоеванной им землею взрыв… Тогда, в полевом госпитале у предместья бирманской столицы, очнувшись уже на операционном столе, генерал Эйшио с. н.и. Ивасаки Кобаяси не плакал. Как не плакал никогда. В младенчестве только, быть может. Но то — от обиды, как все дети. А теперь заплакал перед чужаком…

Внезапно, после долгого молчания, он спросил требовательно:

— Почему с вами не приехала ваша Нина? —

Вопрос застал врасплох. Но я ответил: — Она сама решила не ехать. Не с кем было оставлять трёх наших маленьких внуков. Родители их довольно благополучно вживаются в новую для них жизнь. Нужно заниматься языком, совершенно им не знакомым. И работа. Без языка пока, естественно. И не по их специальности. Это отнимает всё время. И Нина заменяет внукам родителей. Она у нас теперь няня. Экономка. Хозяйка. Ну и бабушка. Любимая и незаменимая. Иммиграция — дело ведь не простое… Словом, Нина и в Иерусалиме Нина. Она человек долга. На таких держится мир…

— …Почему Вы допустили, что она не приехала?… — Это он уже сердится, полагая, что раскрыл причину отсутствия её в доме.

Ещё спросил: — Почему ваши друзья оказали сыну и его товарищу услугу, грозившую им тюрьмой? Или даже смертью? В то время их действия граничили с подвигом — да это и был подвиг!

— О подвиге говорить не стоит. — Отвечал я. — Требование собственной совести — если она у человека есть — субстанция, в понятия геройства не вписывающаяся. Обычное поведение в своё время переживших собственную свою, и близких, трагедию. Конечно, солидарность с теми, кто противостоял бесчеловечному большевизму. А Ваш сын и его товарищ ещё и воевали с ним самим фактом побега. Ведь тогда в СССР побег квалифицировался законом и наказывался как «контрреволюционный саботаж»! Как тягчайшее политическое преступление. Своим этим действием — побегом — они открыто осудили ненавистный и им, иностранцам, тоже «порядок». Но ведь и мы все его ещё больше ненавидели — «порядок» этот, сломавший наши жизни, разбросавший сперва всех по ГУЛАГу, а потом загнавший нас в ссылку. И противодействие этому режиму, — спасение и сокрытие беглецов, в нашем случае, — тоже акт сопротивления ему. А это было нашим первейшим и естественным долгом перед памятью погубленных режимом миллионов россиян. И не россиян тоже…