Монстролог. Дневники смерти

Примерно семь тысяч дней спустя я вышел в переулок через черный ход дома номер 425 по Харрингтон-лейн. Монстролог ныл, требуя ужина, – видимо, мое неожиданное появление напомнило ему о том, что он, как всякий смертный, должен время от времени что-то есть. Но я отказался готовить в свинарнике, который он называл кухней, пока не отмыл там все, что поддавалось щетке и мылу, и не выбросил все, чему уже никакими силами нельзя было вернуть приличный вид. Вернувшись с рынка, я принялся за работу, предварительно спрятав от него лепешки, за что он меня тут же осыпал проклятиями.

– Они мои, пока я не положу их вам на тарелку, – огрызнулся я. Он тут же смылся, как ребенок, которому попало. Собственно, он и был ребенком, всегда, даже в годы своего расцвета, словно часть его «я» застыла в том времени, когда еще была жива его мать, и эта часть отказывалась меняться, расти, взрослеть, живя внутри него, даже когда он стал мужчиной, лишь иногда давая о себе знать пронзительными ночными криками, такими же, как у того мальчика, которого он получил в наследство и засунул в каморку на чердаке, и тогда все трое, – мальчик, взрослый, и мальчик внутри взрослого, – застыли во льдах Джудекки.

Я сгрузил первую порцию мусора в контейнер. Второй, рядом, уже был набит доверху, – не самим монстрологом, надо полагать, а той девушкой, которую я нанял для того, чтобы она не дала ему умереть. Беатрис, так, кажется, ее звали? Я не мог вспомнить ее имя, но вот лицо помнил прекрасно; у меня хорошая память на лица. Щеки круглые, румяные, точно яблоки, кожа светлая, чистая, фигурка чуть полновата; быстрая, приятная улыбка. Я тщательно выбрал ее из всех кандидаток. Их было две: старая дева без единой родной души в городе, привычная к уходу за старыми и немощными (она сама ходила за отцом и матерью, пока те не отправились на тот свет), и богобоязненная женщина, не сплетница, без знакомых в городе, и, самое главное, терпеливая, как море, и толстокожая, как черепаха. Неудивительно, что он ее выгнал.

Контейнер я набил быстро, но в небе уже появились первые звезды, температура падала стремительно, и я решил, что было бы неплохо развести огонь, тем более что мне все равно придется сжечь мусор перед уходом. И я отправился в старый сарай за керосином.

«Вот ты и опять загнал меня в угол», – думал я. Если я оставлю тебя здесь без присмотра, ты опять поддашься своим демонам. С другой стороны, твои демоны способны отпугнуть всякого, кто попытается помочь тебе!

Такова природа демонов, решил я.

Я облил содержимое обоих контейнеров керосином. Шальной ветерок задул первую спичку, и вдруг я, снова тринадцатилетний, оказался по щиколотку в ледяном снегу, отогревая окровавленные руки у того же самого контейнера – в нем горел труп, расчлененный при моем участии.

«Закаляйся. Если хочешь остаться у меня, привыкай к таким вещам».

Стоило ли, Уортроп? Стоило ли приучать меня к «таким вещам»? А если бы я не привык – если бы вы потерпели поражение, приучая меня к ним, что тогда? Быть может, тогда во мне осталось бы место для сентиментальности, для абсурда любви, жалости, надежды и всего того, что называется человечностью? Но вы не потерпели поражения; напротив, вы преуспели выше любых ожиданий, и я, Уильям Джеймс Генри – ваше высочайшее достижение, самая аберрантная из всех аберрантных форм жизни, без любви, без жалости, без надежды; холодный левиафан, не знающий сострадания в своей ледяной темной бездне.

Чиркнув второй спичкой, я бросил ее в контейнер. Заклубился дым, вспыхнуло пламя. Третью спичку в другой контейнер. Жар облепил мое лицо, как горячая салфетка парикмахера, дым стал серо-черным, в нос ударил сначала запах горящих органических отходов – гнилой пищи и заплесневелого хлеба, – а потом и тяжкий смрад костного мозга, шкворчащего в трубках костей, и едкая вонь жженых волос, и я все понял; еще до того, как содержимое опрокинутого пинком второго бака вывалилось на сырую утоптанную землю, я уже знал, что там найду, и в глубине своего ледяного, безжалостного, жестокого сердца сразу понял, что он сделал и с кем – щечки-яблочки, чистая кожа, быстрая улыбка, – ах, ты, ублюдок, ублюдок, что ты наделал? Что натворил?

Вот и передник, разорванный и окровавленный, и клочок ситцевого платья, и остатки ленты, которая придерживала ее волосы.

Их длинные спутанные пряди еще упрямо льнули к черепу, светло-русый цвет сменялся сединой, и, словно она была Медузой, я обратился в камень.

Ухмыляясь, она глядела на меня снизу, пустые глазницы заглядывали мне в лицо, лишенные выражения, и мое лицо тоже было лишено выражения – ни тоски, ни жалости, ни страха, ни ужаса, опустевшие глазницы и опустошенный человек, оба – дело одних рук.

Дневник 12. Аркадия

Всю кровь мою

Пронизывает трепет несказанный:

Следы огня былого узнаю.

Данте, «Чистилище».

Часть первая

Глава первая

Не могу сказать, в какой точке все началось.

У круга нет начала.

Я храню секреты.