Монстролог. Дневники смерти

Я сижу напротив, у выхода, на пухлом викторианском диване; он довольно далеко от камина, так что я ощущаю лишь намек на тепло. В руках у меня тот самый номер «Геральд», что был у мистера Фолка накануне. И я уже четырежды прочел одну и ту же статью. В моем правом кармане лежит револьвер доктора, в левом – нож с пружинным лезвием, который я забрал у трупа без лица в Монстрариуме.

– Но этот ресторан далековато, не так ли? А у меня, понимаете ли, нога болит. Старая боевая рана.

Внешне я абсолютно спокоен; внутри у меня все кипит. Когда они наконец уберутся в свою оперу? Курьер, наверное, тоже мешкает за дверью, дожидаясь, когда они уйдут. Да и мне не терпится.

Не тут-то было – теперь старик принялся рассказывать клерку историю своего ранения. Он получил его весной шестьдесят четвертого в Колд Харбор; генерал еще тогда воскликнул: «Это не война; это убийство!»

Клерк нервно хихикнул в ответ, но пожилой джентльмен обиделся и с достоинством удалился. Выходя, он прохромал мимо меня, ведя в поводу свою дородную женушку и цокая тростью по мраморным плитам пола. Клерк встретился со мной взглядом и пожал плечами. «Старый псих», – было написано у него на лице, и мне вдруг захотелось взять револьвер и пулей стереть эту самодовольную ухмылку с его пухлого лица. Что он вообще знает о войне – или об убийстве, если на то пошло?

Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и черноволосый коротышка прошел мимо меня, направляясь прямиком к стойке. Они с портье не обменялись ни словом, только толстый белый конверт перекочевал из рук в руки. Коротышка засунул его за пазуху и отбыл так же поспешно, как и появился: подбородок вперед, не глядя по сторонам. Меня он вряд ли заметил.

Я, намеренно громко шурша газетой, свернул ее, бросил на стол перед диваном, встал, кивнул клерку, который кивнул мне, – не исключено, что я все-таки пристрелю его позже, – и вышел на улицу, где сгущались сумерки, сновали автомобили, развозя людей по домам, театрам и ресторанам, и наступала оттепель. День испускал последний вздох, но это была не агония, а горестный шепот девушки, отвечающей слишком настойчивому возлюбленному.

Черноволосый коротышка быстро шагает по тротуару к парку. Вот он проходит мимо крупного человека в извозчичьем пальто и широкополой шляпе. Тот изучает таблицу забегов и курит сигару. На коротышку он не обращает внимания, зато смотрит на меня, и я киваю.

Мистер Фолк швыряет сигару в канаву, таблицу сует в карман. Пропустив нескольких пешеходов, он идет за коротышкой с пухлым конвертом в кармане пиджака. Я пристраиваюсь за ним.

Мы сворачиваем в парк, и меркнущий свет дня, не заслоненный здесь широкими кирпичными плечами домов, омывает все кругом: и прозрачные осенние деревья, протягивающие к небу свои лишенные украшений руки, и аллеи со скамейками, на которых сидят люди, наслаждаясь последними лучами солнца, нежными, точно щечка ребенка, и влюбленные парочки, которые прогуливаются, отгородившись ото всех сверкающим коконом страсти, согретые обоюдным желанием, связанные невысказанными обещаниями в обертке бархатистого смеха.

Черноволосый коротышка задерживается, чтобы купить газету у мальчика. Пухлый конверт выскальзывает из кармана пиджака и падает к его ногам на дорожку, пока тот роется в карманах в поисках мелочи. Мальчишка наклоняется, поднимает конверт, сует его в газету и снова подает черноволосому. Все занимает секунд тридцать, пока мистер Фолк раскуривает очередную сигару. Проходя мимо, я на ходу шепчу ему:

– Оставайтесь с ним; я беру мальчишку.

Судя по всему, чернявый купил у мальчика последнюю газету, и тот, взвалив на плечо мешок, покидает свой пост и спешит к выходу на Западную пятьдесят девятую улицу. Пропустив его, я считаю до десяти и, повернувшись, иду за ним.

Несколько трамваев и пару дюжин кварталов спустя я оказываюсь на Элизабет-стрит, в центре Маленькой Италии, сотни обитателей которой в этот неожиданно погожий вечерок высыпали из переполненных съемных квартир на улицу. Тротуары кишат торговцами вразнос и попрошайками, карманниками и мелкими жуликами; попадаются одинокие мужчины в ветхих пальто, с впалыми щеками и беспощадными глазами; мое дорогое пальто и кожаные туфли притягивают их взгляды; стайки мальчишек, таких же худых, как их отец, но не с такими жестокими глазами – пока не такими – бегут за мной по пятам; на крылечках сидят матери, качая на коленях младенцев в белых чепчиках; мостовая запружена разбитыми повозками, которые тянут худые, изработанные клячи; из окон и подворотен тянет вареной крольчатиной, ароматами цветов, древесным дымом и конским навозом; и все это под звуки итальянских песен и неумолчного, почти истерического бормотания тысячи людских душ, втиснутых в эти три квартала.