Монстролог

По окончании его рассказа все некоторое время молчали. Уортроп оставался стоять у стены, а Варнер лежал, как лежал с момента нашего прихода, неподвижный, словно труп, и язык его облизывал посиневшие губы, и глаза блуждали по потолку. Я стоял у двери – там же, где встал, как казалось, много часов назад. Если бы я не видел Элизу Бантон в оскорбительных объятиях Антропофага, если бы не был свидетелем гибели Эразмуса Грея, я, несомненно, подумал бы, что весь этот рассказ – плод больного, измученного воображения, галлюцинация, порожденная старческим слабоумием, и что стоит он не больше чем сказки о русалках и левиафанах, способных проглотить корабль вместе с командой. Жестокая ирония. Как же так? Как, после чудесного спасения, правда и правдивость привели его сюда, в сумасшедший дом?

Но ведь только сумасшедший верит в то, что известно наверняка каждому ребенку: монстры, которые лежат в ожидании под нашими кроватями, существуют.

– Какая невероятная удача, – сказал Доктор, прерывая наконец молчание. – Не только сбежать той ночью с корабля, но и выжить в море, дождавшись спасения.

– Я всех их потерял, каждого, – отозвался Варнер. – И я провел двадцать лет в этом ужасном месте, последние пять – прикованным к этой постели. Со мной – только мои воспоминания и эта отвратительная старуха с гремящей связкой ключей. Вот вам и удача, Уортроп! Так что если жизнь – это вопрос, у меня есть на него ответ: сбежать и спастись нельзя. Судьбу не проведешь. Я был капитаном. «Ферония» принадлежала мне, а я – ей. И я ее предал. Я предал и покинул ее, но судьбу не предашь и не проведешь. То, что предначертано, можно только отсрочить. Видите ли, мне было суждено быть съеденным, и, несмотря на то что я выбил себе отсрочку, долги все же надо отдавать. И я плачу по счету.

Уортроп застыл. С минуту он пристально рассматривал раздутое лицо, слезящиеся, бегающие глаза, суетливо двигающийся язык. Он поднял с пола лампу и передал ее мне.

– Подержи-ка, Уилл Генри, – сказал он мне, – да повыше. И отступи немного назад.

Он схватился обеими руками за одеяла. Варнер скосил на него глаза и прошептал:

– Нет!

Но пошевелиться он не мог.

Уортроп откинул одеяла – и я отпрянул с невольным вскриком.

Хезекия Варнер лежал обнаженным, как в день своего рождения, под слоями студенистого жира. Кожа его была того же серого оттенка, что и лицо, а на разных участках его огромного тела были наспех прикреплены неровной мозаикой марлевые компрессы. Более тучного человека я в жизни не видел, но не это заставило меня вскрикнуть и отпрянуть. То был запах. Запах гниющей плоти, который я почувствовал ранее, – тошнотворный запах, принятый мной за дохлую крысу под кроватью. Я посмотрел на Доктора – вид его был мрачен.

– Подойди, Уилл Генри, – сказал он, – и держи лампу над ним, пока я осмотрю его.

Я подчинился, конечно, стараясь осторожно дышать ртом, но и тогда чувствовал привкус на кончике языка – пощипывающую кислинку, сопровождающую любой едкий запах.

Итак, я держал лампу над неподвижным телом капитана, а Доктор склонился над ним и осторожно принялся снимать один из компрессов. Варнер застонал, но не шевельнул ни мускулом.

– Не надо, – взмолился он. – Не трогайте меня!

Уортроп был глух к его мольбам.

– Глупо с моей стороны было бы не осмотреть вас и не увидеть все сразу. Для них может быть только одно объяснение, Уилл Генри.

Я кивнул. В одной руке я держал лампу, освещая Доктору его работу, а другую прижал к носу и рту. Я кивнул, но не понял – для кого может быть только одно объяснение?

Кожа Варнера натянулась, когда Доктор отлеплял марлю. Компресс казался слишком белым на фоне его серой кожи. Его сделали недавно, миссис Браттон пришлось потрудиться, пока Старр заговаривал нам зубы в гостиной. Да, ей пришлось немало потрудиться – вычистить комнату, обработать ее хлоркой, стянуть с Варнера грязную одежду, наложить свежие марлевые компрессы, и все это ради того, чтобы скрыть… что? Уж, конечно, не пролежни, потому что при комплекции Варнера они были неизбежны. Тогда что же? Ответ, конечно, жужжал и бился о стекло позади нас.

Откуда столько мух?

– Не трогайте меня, – прошептал с кровати человек, превратившийся в корм.

Компресс, снятый Уортропом, покрывал почти весь правый бок Варнера. Под ним оказалась рана размером с блюдо, овальная, с неровными воспаленными краями – влажная полость, ведущая прямо к ребрам. Кровавый гной стекал с нижнего края полости по складкам жира на заплесневевшую простыню – ее старуха не смогла поменять, уж больно тяжел был Варнер.

Уортроп что-то промычал, склонившись над раной так низко, что едва не касался ее лицом, и заглядывая внутрь.

– Нет, – пробормотал он, качая головой, – здесь нет… А! Вот они! Все же миссис Браттон пропустила парочку. Видишь их, Уилл Генри? Наклонись пониже – видишь, вон там, под вторым ребром?