Монстры

                 А он вдруг как обернется
                 Телом юным и прекрасным
                 Да на кресте висит ужасном
                 Кровь от рук и ног лиется
                 Посмотри-ка я какой
                 Милая

Или:

                 Стройный юноша тихо идет
                 Его девушки окружили
                 Одна за руку нежно берет
                 Да и вовсе его закружили
                 Хочешь, хочешь, приятное сделаем?
                 Но вдруг раны открылись на нем
                 И в их лица прекрасные белые
                 Кровь потоками, словно огнем
                 Хлынула

Или:

                 Он рубаху свою поднимает
                 И две раны живых на груди обнажает
                 Кровь бежит от них как две прозрачные реки

Приговский Христос – вовсе не Христос Евангелия, не Христос сектантских суеверий или народного православия, это ни в коем случае не еретическая или богоборческая аллегория. Это новый антропологический образ неведомого, который включает неизбежное столкновение с монстром, нередко предстающим в традиционных символических ипостасях. Поэтому приговский Христос «локализован» в небесном аду и обнимает огненного апокалиптического зверя:

                 В аду небесном вкруг Христа
                 Они сидели кругом плотным
                 Тут Зверь вошел и лаять стал
                 И все узнали: Вот он! Вот он!
                 Христос поднялся, подошел
                 И обнял огненного зверя

В разделе «Эрос чудовищного» читатель найдет шутливо-хулиганском цикл «Холостенания» (по словам Пригова, «термин, составленный из двух слов: холощение и стенание», но не следует забывать, что по-гречески означает целостность), в котором описывается, следуя апокрифической традиции или церковной агиографии, загробное странствование отрезанного детородного органа, превращенного в автономный частичный объект, сгусток чудовищного и одновременно глумливый субститут Божественного дара. Открывает цикл перифраз пушкинского «Пророка»: отсечения грешного языка уподобляется символической кастрации:

                 С серпом боюдоострым входит
                 Глядит, как серафим, лучась
                 И я ложусь, и он находит
                 Серпом
                 Берет отрезанную часть
                 Ее ласкает как мертвицу
                 Мне говорит: лети как птица!
                 Ты свободен
                 А я сам с ней поговорю об ее будущем

В следующем эпизоде читатель ознакомляется с «будущим» этой дискретной отрезанной части, этого монструозного частичного объекта: «…между мною и нею, моей отрезанною частью, да и за ней вплоть до самого метафизического горизонта вставали бесчисленные воплощения, беспрестанно мутировавшие в моем направлении». Что это за мутировавшие бесчисленные воплощения? Монстры, встречаемые на пути духовного самосовершенствования человеческим разумом? Этот цикл, как и многие другие, написанные в данный период, свидетельствует о достижимости религиозно-метафизического озарения только в результате взаимодействия с утраченным/отрезанным частичным объектом, заведомо непристойным монстром, безостановочно порождающим других монстров. Место Бога, когда преодолено искушение, пустеет; место монстра пусто не бывает, оно постоянно пополняется продуктами культурного механического воспроизводства чудовищного.

7

В этом контексте понятно, почему в поздних стихотворениях Пригова такое значительное место занимают мотивы телесного насилия (мучаемая и заставляющая мучиться, пытаемая и производящая пытки телесность показана в циклах «Мои неземные страдания» и «Каталог мерзостей»), причем на первый план выходит насилие по отношению к детям как максимально бесчеловечная, непростительная форма жестокости. Речь идет именно о будничном и механичном воспроизводстве чудовищного. В цикле «Дети жертвы» (1998) эпизоды сексуального надругательства над детьми кажутся документалистскими фрагментами, взятыми из журналистского расследования или бесстрастного публицистического очерка: