"Моя дорогая Мадлен.
Я прошу прощения за спешность и за длительный промежуток времени, прошедший с моего последнего письма, но ты ведь знаешь: работа, которую я выполняю, угодна Богу и требует от меня большой концентрации сил и верности. Точнее, требовала. Ибо я больше не считаю себя странствующим солдатом-охотником на ведьм, благословлённым самим епископом. Я больше не стану маршировать и подчиняться приказам Гундрена, этого печально известного вюрцбургского монстра. Я сбежал, и теперь за мной охотятся мои же бывшие единомышленники, обвиняя в колдовстве, как и я некогда обвинял других в порывах бредовой духовной непорочности.
Да поможет мне Бог, и ныне и присно, и во веки веков!
Я тебе уже много раз говорил, что мы с единомышленниками выполняли богоугодные, правильные дела. Это же я повторял и себе, раз за разом, ибо как ещё я смог бы совершать те зверства, которые мне приказывали совершать? Многие высказывались против нашей работы по истреблению ведьмовских сект. В нашей семье ты противилась этому сильнее остальных, поэтому именно тебе, моя милая сестра, я и отправляю это письмо. В некоторой степени ты была права. Даже я бы сказал, в большей степени. Здесь и сейчас я обнажаю пред тобой душу свою. Мои грехи тяжки и многочисленны. Как мне рассказать о тех зверствах, коим я стал свидетелем? Они были совершены добровольно, и да простит меня Бог, но я считал, что совершал всё во имя Его. Как рассказать обо всех погибших невинных? А они были невинным, в этом у меня сейчас нет сомнений. Мужчины, женщины, дети. Я видел, как детей трёх-четырёх лет вели на костёр. Какую выгоду можно извлечь из убийства сих агнцев божьих?! Но близится судный день, и все мы ощутим гнев Его и Его карающую длань.
А моё время уже убегает.
Вот моё признание в том, что я сделал, что видел, и кого судил ошибочно. Должен признать, что мрачную деятельность ведьмовского суда остановила именно протестантская армия короля Густава, и если бы шведы не захватили наши города и провинцию, охота на ведьм бушевала бы бесконтрольно. Сейчас я расскажу о наших методах. Они безупречны. Не сомневаюсь, сестра моя, что тебе известны наши инструменты для выбивания признания: тиски для пальцев, "испанские сапожки", дыбы, жаровни, клинья... Мы легко рубили руки предполагаемым еретикам и разрывали калёными крюками груди девушек и женщин. Колесование, подвешенная к потолку клетка, виселица, "испанские башмачки", "ведьмино кресло" - вот наши самые мерзкие инструменты. В минуту тяжёлой меланхолии признаюсь тебе, что я принимал участие в массовых сожжениях в Вюрцбурге и Бамберге. Скольких мы поджарили на костре и в печах? Я даже не могу сосчитать. Целые деревни были уничтожены и сейчас опустели, а в других, где раньше были сотни жителей, осталось по пять-семь человек.
Вот она - суть истерии с охотой на ведьм, сестра моя. И те, кого мы притаскивали в тюрьму, должны были либо сами признаться в колдовстве, либо сделать это под пытками. Таков приказ Епископа Дорнхайма, и все охотники на ведьм следуют ему. А если проявить к заключённым сочувствие, то тебя осудят за пособничество. Поэтому пойми, прошу тебя, пойми хорошенько, что все ужасы и мерзости, о которых ты слышала, не лишены оснований. А ты помнишь рассказы дяди Конрада о зверствах в Силезии? Как он стал свидетелем того, что за крепостными стенами Шлюсберга были вкопаны сотни столбов, и на каждом из них качался труп сожжённой или зарубленной ведьмы?
Истерия с охотой на ведьм - это зараза, чума невежества, которая должна быть искоренена, хотя пока я не вижу для этого ни единого способа. За исключением нескольких редких случаях не существует никаких доказательств дьявольщины и колдовства. Но поскольку время моё уходит, ровно как и свобода с жизнью, и я боюсь, что больше никогда не увижу тебя, я чувствую, что должен рассказать тебе об одном редком, невообразимом и до крайности жутком случае. Надеюсь, ты мне поверишь.
Две недели назад отряд из шестнадцати человек под предводительством комиссара по охоте на ведьм Гундрена Вюрцбургского напал на деревеньку Кобольддамм, о которой ходили ужасные, внушающие серьёзное беспокойство слухи. Поселение находилось глубоко в лесу, среди древних холмов и курганов, которые, если верить местным легендам, некогда населяли тролли и эльфы. Дома в деревне стояли кучно, и мимо них пролегали лишь вытоптанные тропинки и редкие дорожки, вымощенные битым камнем. Дома были наполовину сделаны из дерева, наполовину - из соломы; чудно вытянутые вверх, их скрывали от посторонних глаз зловонные, сырые туманы. Кобольддамм был тихим, скрытым местом, от которого развивалась клаустрофобия, и не отпускало предчувствие чего-то ужасного. Над деревушкой витала необъяснимая аура гнили и вырождения, и при первом взгляде на неё мне показалась, что деревня заброшена. Покосившиеся дома, покорёженные двери, провисшие крыши... Даже воздух там казался испорченным, гнилостным, заразным, как в поражённых чумой поселениях. Этот запах висел между домами на узких улочках, словно деревенька гнила изнутри. Уверен, что все мы без исключения ощущали эти миазмы зла, властвующего над хутором. Скорей всего, мы все рванули бы прочь, если бы не одержимость Гундрена ведьмами.
И мы остались, потому что помешательство Гундрена лишь усилилось из-за того, что мы видели перед собой явные, чёткие знаки ведьмовства. Пентаграммы, пентакли, руны заклинаний. На стенах домов. Многие из знаков были нам знакомы и имели такие жуткие толкования, что у меня холодок пробежал по спине. Среди этих знаков были нацарапаны самые ужасные языческие символы: руны, глифы, целые слова то ли на арабском, то ли на латинском, а может и на другом, неизвестном нам языке (позже Гундрен назвал это "шифром Кобольддамма"). Да, на всех постройках этой гнусной деревни были выгравированы цифры, слова и символы загадочного и жуткого происхождения.
Мы не сомневались, что здесь творится чародейство, и что эта деревушка отдала себя в мерзкие лапы самого дьявола. Мрачная, пустая, заброшенная, гибнущая - не это ли признаки безбожия и кощунства? О таких местах нам часто рассказывали, но мы никогда ещё не сталкивались с ними лично. Здесь не надо было фабриковать обвинения, сестра моя, ибо всё было и так очевидно.
Был ли Кобольддамм заброшен? Едва ли. Ведь спустя пару минут нас вышли поприветствовать крестьяне с бледными, безумными лицами в чёрных, рваных рясах. Большинство из них страдали от какой-то мерзкой заразы: их лица и тела покрывали опухоли, язвы и наросты, которые омерзительно деформировали их конечности и туловище. Они окружили высокого и мрачного мужчину с горящими глазами и вытянутым, неприятным лицом, которого мы все знали: это был Алардус Верден, чародей и алхимик, которого прозвали "Колдун из Кобольддамма". Никто из нас не спешил приближаться к проклятым жителям. Все боялись, что их болезнь заразна, как жёлтая лихорадка, бубонная чума или золотуха. Мы остались сидеть на лошадях, сжимая в руках мушкеты и сабли, а прокажённая, покрытая язвами толпа сгрудилась вокруг нас. С каждой минутой мы замечали всё больше и больше признаков болезни, которая вызывала у нас отвращение. Сам воздух в этой деревне кишел ядовитыми парами и неизвестными болезнями.
Наконец, Гундрен произнёс:
- Не вы ли, сэр, Алардус Верден? Не вы ли в ответе за это мракобесие? - Гундрен обвёл рукой отвратительные символы и отталкивающие руны заклятий. - Не вы ли, сэр, и есть создатель сего кощунства?
Верден захохотал, скрестив пальцы в знаке лукавого. От любого другого этот жест показался бы оскорбительным, но от Алардуса Вердена... таинственным и угрожающим. Меня переполнял ужас, как малодушного труса.
- Либо говорите, зачем пришли, либо уходите. Или, возможно, вы пришли за тем, что у нас называют "поисками ведьм"? - обратился он к Гундрену.
В этот момент Гундрен издал боевой клич и выстрелил из мушкета. Пуля угодила прямо в грудь Вердена. Мы все последовали его примеру, разряжая мушкеты, и жители деревушки бросились врассыпную, таща за собой раненого Вердена. Мой рассказ невероятен и ужасен, не так ли, сестра моя? Но он ещё не окончен. Видишь ли, если верить одному из сказаний о Вердене и его роде, они призвали некое чудовище не из нашего мира и скрещивались с ним. И семя его находилось в них. Я знал, что это правда, ибо я видел их гротескные лица.
После того, как разредили свои мушкеты, мы ускакали в город, чтобы на следующий день вернуться с подмогой в пятьдесят всадников. По сути, мы пришли, чтобы сравнять Кобольддамм с землёй и захватить Вердена, чтобы надлежащим образом казнить его. Наш налёт был быстрым и разрушительным, но, возможно, в итоге именно мы потерпели поражение. Ибо в тех высоких домах мы отыскали вещи, о которых я не смею говорить. Но должен. В подвалах и на запертых чердаках мы нашли мерзости, которые никогда не должны увидеть свет божий. Мы видели мужчин, женщин и детей - живое свидетельство богохульства; они не ходили или бегали, но ползали. Шершавые, скользкие, они больше напоминали червей или слизняков, чем людей. Незрячий кошмар; ползающий, извивающийся, хныкающий. У некоторых я даже не стану пытаться описать неестественность и отвратительные мутации. А у других я стал свидетелем физического разложения. Первое существо я увидел, когда его, шипящего, тащили из подвала трое всадников. Сначала я решил, что это женщина. Затем - что мужчина. А может и женщина, державшая в объятиях двоих или троих детей. Но это было ни то, ни другое, ни третье... Создание с множеством конечностей и голов, словно слепленное из четырёх или пяти тел, которые срослись, напоминая безумный человеческий грибок. Существо было бледным, дряблым; оно визжало несчётными беззубыми ртами и пялилось на нас десятком серых, водянистых глаз. В этой адской сущности не было никакое однородности; сложно было сказать, где заканчивалось одно тело и начиналось другое... Лишь перетекающий сгусток человеческой плоти с бескостными конечностями. Расплавленный человеческий жир с глазами в тех местах, где их быть не должно, и с рудиментарными конечностями, принадлежащими не понятно кому. Мы сожгли этот кошмар прямо на улице. Мы нашли ещё многих подобных. А некоторых и ещё отвратительнее. В этих мрачных, сгнивших домах мы стали свидетелями детей, поглощавших других детей, и матерей и отцов, поглощавших друг друга.
Но самым худшим - действительно, худшим! - было наше следующее открытие: эти скопления человеческой плоти могли делиться на несколько частей. Даже те, кто на вид представлял собой одиночное мужское, женское или детское тело. Когда их касались солнечные лучи, они начинали кричать; от их тел поднимался гнилостный запах и зловонный туман, и они начинали делиться. Да, они раскалывались, исходили паром, барахтались в грязи и ядовитой жиже, а затем... Затем они начинали расширяться, расплющиваться, выпячиваться, разламываться, словно их мыли или растягивали в противоположных направлениях, пока они не расширялись до величины двух мужских торсов. А потом от макушки до промежности появлялась кровоточащая демаркационная линия, как на надрезанном фрукте. И две половины человека медленно, под отвратительные, тошнотворные звуки отделялись друг от друга, связанные лишь тонкими паутинками человеческой ткани, пока полностью не заканчивалась бифуркация, и на земле не оказывались два создания. Два бесформенных желеобразных существа, быстро застывающих, как охлаждённый жир.
То, о чём я тебе рассказываю, безбожно и гнусно, и я никогда бы не признался в этом, если бы моё время не подходило к концу. Я не могу притворяться, что понимаю дьявольскую механику этих кошмаров. Но судя по тому, что все "отпочкования" выглядели похожими на Вердена, я могу предположить, что это именно его семя росло и размножалось на этих несчастных людях, как сорняк бесконтрольно рассеивается на плодородных полях. Думаю, так оно и есть. Я уверен, что те существа, слепленные из многих тел, должны были разделиться на нескольких, когда придёт их час. А дальше... Господь милосердный, ты хоть представляешь, как скоро эта чума плоти и духа людского могла распространиться от одной деревни к другой, как отвратительная зараза?! Я признаюсь тебе, что тогда мы предали всех этих проклятых гибридов огню. И правильно сделали. Как они кричали и бесновались! И женщина, которую вытащили из погреба. На ней росли трое её детей: безглазые, уродливые, извивающиеся тела; они напоминали недоразвитый плод, пытавшийся самостоятельно выкарабкаться из матки. И мужчина, который разделился на двух прямо на наших глазах; его половинки вначале ещё соединялись кровавыми тяжами, напоминавшими резину, а затем полностью разделились, растянулись... У одного из образовавшихся созданий челюсть оттянулась почти на метр до самого пояса. Господи, как же это существо сопротивлялось! Как оно пыталось сначала разделиться, а затем вновь склеиться, пока огонь глодал его плоть!
Вот так, сестра моя. Мы спалили всех в той проклятой деревеньке. Это была тяжёлая работа. В конце концов, мы насчитали тридцать три тела... Хотя некоторых было довольно сложно считать, ведь они состояли не из одного, а из трёх-четырёх человек. В скором времени мы сожгли дотла и всё поселение, и даже низину вокруг. Несчастные всадники следовали за нами и посыпали выжженную землю солью. Но основной нашей заботой, по мнению Гундрена, был Алардус Верден. Да, мы поймали его, и он яростно боролся. Делился сначала надвое, затем натрое, но в итоге мы сломили его сопротивление залпом мушкетов и горящих стрел. Мы связали его, как свинью, и потащили на другую сторону гибельных холмов, пока солдаты сжигали деревню. Гундрен сказал, что позже мы вернёмся с порохом и запалами и сровняем с землёй эти проклятые холмы, чтобы и памяти о них не осталось. Но что-то я отвлёкся. Мы притащили Вердена на выбранную нами для костра поляну и привязали его к стволу засохшего тиса. Он извергал проклятия и богохульства на языках, большинство из которых мы даже не знали. Ни один порядочный человек не должен слышать такие речи. У меня до сих пор в ушах стоит уверенный голос Гундрена и слова, которые я теперь начинаю презирать.
- Признай свой грех ведьмовства, Алардус Верден. Свой и своих родичей! Этого нечестивого и дьявольского шлюшьего семени! Признайся перед ликом Господа нашего, иначе мы заставим тебя есть святую соль и пить святую воду. Кто научил тебя, Верден, сему проклятому искусству колдовства, и откуда он пришёл? Признайся, колдун, признайся!
Но Верден лишь хихикал, как злобная сумасшедшая старая ведьма. И был обезглавлен. Этим всё и должно было закончиться, но... Его голова продолжала жить, как и обезглавленное туловище! Тогда мы сложили вокруг него поленья и предали огню и вечным мукам. Хотя должен признаться и тебе, сестра моя, и Богу на небесах, что Верден не сгорел так, как сгорел бы я, или ты, или любой другой! Мы сожгли его до чёрного пепла, но и после этого я не мог сказать, что к нему пришла смерть. Терзаемый пламенем, обгорелый труп Вердена продолжал двигаться и продолжать жить. Не решившись оставить это дьявольское отродье, мы отвязали его от столба, скрутили труп верёвками, накрыли брезентом и забросили в повозку. Мы привезли его останки в Вюрцбургскую Башню, где много дней спустя он, наконец, был умерщвлён. По решению епископа Дорнхайма останки скелета Алардуса Вердена были помещены в крепкий гроб, крышка была забита сотней гвоздей, а сам гроб обмотан многометровой цепью. На этом моё знание вопроса заканчивается, моя дорогая Мадлен. Эта история оставляет меня с трясущимися руками и седыми волосами, хотя мне ещё только тридцать один год. Как раз перед тем, как я покинул Гундрена и самого Епископа Дорнхайма, я слышал, что гроб исчез. Каким образом? Понятия не имею.
На этом моя исповедь окончена.
То, что мы сделали в Кобольддамме, было нашей работой, и длань Господня указывала нам путь. Я знаю это. Но именно этот пример - пламя, которое зажжёт земли, как ничто прежде, и принесёт сотни смертей невинных жертв. Я не отрицаю, что существует в этом мире и истинное зло! Но оно - такая редкость... Однако, если эта редкость попадёт в руки такого монстра, как Гундрен, то даст ему повод и оправдание для бессмысленных убийств и разбоя.
Всё, моя милая сестра, моя дорогая Мадлен. Больше я не скажу ни слова. Прости своего брата, но не жалей его: он сделал то, что сделал, будучи в здравом уме. Храни Господа нашего в сердце своём, и пусть он защитит тебя от зла. Но помни, милая моя: в эти тёмные времена такое зло, как Верден, встречается очень и очень редко, а вот зло, подобное Гундрену, напротив, становится слишком распространённым.
Прощай, моя дорогая сестра.
Искренне любящий тебя брат,
Гензель Зондерхайм".
