Монтаньяры

Жюль Мишле справедливо писал еще в середине прошлого века: «Мне нетрудно доказать, что Франция была спасена невзирая на террор. Террористы причинили нам огромное зло, оно все еще живо. Загляните в любую хижину самой отдаленной европейской страны, о терроре там помнят, его проклинают… Францию спас порыв, охвативший армию. Этот порыв был поддержан Комитетом общественного спасения, куда входили талантливые военачальники, которых Робеспьер ненавидел и погубил бы, если бы мог обойтись без них».

Правда, Мишле, историк-романтик, горячо вдохновлявшийся прежде всего возвышенными моральными ценностями. Другие историки подходили к оценке террора более прагматически, так сказать с точки зрения его практических последствий. Такие крайне трезвые, хладнокровно рассуждающие люди еще более убедительно показывают пагубность, вред террора. Французский историк нашей эпохи, марксист Альбер Собуль писал в одной из последних опубликованных работ: «Страх перед робеспьеровским террором в большой мере объясняет успех переворота 18 брюмера и приход к власти Бонапарта, неудачу с установлением республики в ходе революции «Трех славных» дней в июле 1830 года, жестокие репрессии против рабочих в июне 1848 года, массовые убийства кровавой недели в мае 1871 года». Признание Собуля тем более ценно, что ему пришлось отказаться от традиции апологии террора, утвердившегося в 20-е — 30-е годы…

Террор имел такие пагубные результаты не только для Франции. Он сильно скомпрометировал Французскую революцию в глазах других народов, породил сомнения, разочарования, страх, заменившие чувства восторга, восхищения и сочувствия. Ведь на повестке дня всей Европы стоял переход от феодализма к буржуазному строю. Поэтому за событиями во Франции следили с таким напряженным вниманием. Французы решали не только свою судьбу, они искали дорогу для других.

Естественно, она не могла быть одинаковой для всех. Ведь и во Франции сталкивались разные пути, разные тенденции. С одной стороны, пытались решить задачу ликвидации феодализма с помощью компромисса буржуазии с аристократией. Но с другой, в 1792–1793 годах взяла верх другая тенденция. Революция склонялась к союзу радикальной революционной буржуазии с народом. Такой путь обещал улучшение участи гораздо большего числа людей, вовлекая в нее широкие массы, делал ее более демократической. Однако на этом пути возник и затем приобрел неожиданно крайне жестокие фермы и размах террор. И он вызвал страх не столько у феодалов, сколько у самой буржуазии. Поэтому-то в большинстве стран Европы революция пошла не демократическим путем союза с народом, но методом компромисса с дворянством, с аристократией, что предопределяло половинчатый характер преобразований, частичное сохранение феодализма. Так будет в Италии, Испании. А кое-где даже происходило усиление феодальной реакции. Из-за террора пример Франции часто не вдохновлял, но путал и отталкивал.

Террор вовсе не был главным содержанием, существом Французской революции. Но в течение двух веков именно этот косвенный атрибут революции волновал и тревожил умы больше всего. Террористическая практика якобинской диктатуры всегда находила яростных и убежденных сторонников среди самих революционеров. Чем слабее они были, тем становились кровожаднее. Необычайная сложность задачи социального и политического преобразования общества ставила в тупик слабые умы, и террор представлялся чудодейственным средством преодоления этой сложности. Он обещал быстрое решение проблемы захвата власти, и все, кто стремился только к этому, а не к сложному, кропотливому, реальному общественному переустройству, ухватились за него. История многих стран за два века накопила богатую коллекцию нетерпеливых революционеров-террористов, эффективно задержавших общественный прогресс. Как не вспомнить колоритную фигуру Михаила Бакунина, для которого хороши были все средства политической борьбы, особенно ложь, фантастические обвинения противников, наделение их личными пороками. Собственное патологическое тщеславие приписывалась врагу, моральный нигилизм допускал все, якобы высокая цель оправдывала любые средства. Бакунин с бесподобной легкостью изображал своих противников интриганами и негодяями. Энгельс писал о его приемах политической борьбы: «Этим методом, заимствованным у блаженной памяти Максимилиана Робеспьера, Бакунин владел в совершенстве».

Традиция оказалась удивительно живучей и в эпоху совсем близкую нам. Апология робеспьерского террора против мифических «врагов народа» расцвела пышным, мрачным цветом в нашей стране в 30-е годы. Естественно, ведь она была выгодна тому, кто в ней нуждался для практических потребностей борьбы за власть. Историческая «наука» охотно стала служанкой сталинского террора. По злой иронии судьбы некоторые усердные поклонники Робеспьера сами оказались жертвами сталинского террора… Чудовищно, но до сих пор встречаются примеры восторженного обожания «Святой Гильотины» и «добродетели» террора.