Монументальная пропаганда

— Ну, я ж тебе объясняю, — сказал Шалейко, обижаясь неизвестно на что. — Ну, был выпимши. Признаю, со мной это бывает. И встретил. А я же живу, как собака, все по командировкам. То на партконференцию, то на совещание передовиков, то на сессию, то на выставку. Жинка у меня больная по женскому делу. Она мне сама говорит: ты, Степа, можешь, чего хочешь, токо меня не бросай. А я шо ж, человек слабый. На фронте в атаку без каски ходил, пули меж виском и ухом свистели, а им не кланялся. Я же ж Шалейко! Я ж из казаков. Но когда вижу симпатичную бабешку, тем более… да вот… — Он вздохнул и опять приосанился. — Но зато в идеологическом плане не признаю никаких компромиссов. Тут Шалейко твердый, как кремень. — И показал сжатый кулак, изображая им, очевидно, крепость названного минерала. Но решил попробовать и другой подход. — Слухай, а может, по коньячку? Смотри, хороший, молдавский, четыре звездочки. Нет? Дело твое. А шо там по бибисям-то об нас расказуют? Шо-то обратно клевещут, а?

Последнюю фразу он сказал как бы мимоходом и без нажима, но с намеком, что, мол, если ты про меня донесешь, то и нам есть кое-что куда надо просигнализировать.

— Да так, — ответил Шубкин рассеянно. — Ничего особенного. — Ему хотелось поскорее отделаться от Шалейко и побыть наедине со своими мыслями. Поэтому он сделал вид, будто что-то забыл, и вернулся к себе в комнату, оставив мусор невынесенным.

А Шалейко постоял еще на площадке, пожал плечами и с неохотой стал спускаться вниз.

Глава 25

Уже темнело, но двор по случаю воскресенья и теплого вечера был полон народу. Дети играли в футбол, в прятки, в фантики и в ножички. Милиционер Толя Сараев накачивал колесо мотоцикла «Ковровец». Шурочка-дурочка на примусе варила кошкам какое-то варево. Старухи в полном составе сидели на лавочке. Жора Жуков играл на аккордеоне танго «Утомленное солнце». Мать его Валентина танцевала с Ренатом Тухватуллиным, а жена Тухватуллина Рая снимала с веревки белье, ревниво поглядывая на танцующих.

Короче говоря, когда Шалейко вышел от Аглаи, там перед домом уже собралась такая куча приметливого до чужой жизни народу, мимо которого и муравей бы незамеченным не прополз. А Шалейко был вовсе не муравей, а крупный и заметный со всех сторон мужчина. Да к тому же в соломенной шляпе. И напрасно он надеялся, что люди во дворе, занятые сугубо своими делами, на него не обратят внимания. Они, конечно, обратили. Еще когда входил, обратили. А когда выходил, тем более. А когда он, стараясь не быть опознанным, нагнул голову и надвинул шляпу на глаза, они обратили внимание и на то, что нагнул голову, и на то, что надвинул на глаза шляпу. Шалейко удалился в сторону улицы Розенблюма. Старухи посмотрели ему вслед, и Гречка сказала в условно вопросительной интонации:

— Это он от кувыки, штолича, вышел?

На что получила ответ:

— Знамо, от кувыки, от кого же еще.

Будучи человеком относительно трезвого ума, Шалейко не подумал, что люди, встреченные им при выходе от Аглаи, выполняли чье-то задание, но по житейскому опыту знал, что старухи, проводящие время на лавочках, ввиду незагруженности ума чем-нибудь практически нужным, бывают приметливы и памятливы, и если кто у них спросит, сидели ли они в такой-то вечер на лавочке и не заметили ли проходившего мужчину определенной наружности в соломенной шляпе, разумеется, скажут: как же, как же, конечно, заметили — и тут же вспомнят подробно, в чем был одет, как выглядел, когда пришел и во сколько времени вышел.

Глава 26