Мопассан

Флобер, улица Мурильо. — Трудно писать. — Август 1877 года: пребывание в Луэш. — Сара Бернар и «Измена графини де Рюн». — «Каторжники и те менее несчастны». — Бюджет служащего Мопассана. — Министр и прачка.

Флобер решил провести зиму 1875/76 года в Париже. Он уведомляет об этом Ги. «Решено, Малыш, этой зимой вы каждое воскресенье завтракаете у меня. Итак, до воскресенья, ваш Флобер».

Каждое воскресенье после полудня он принимает своих друзей на улице Мурильо, что рядом с парком Монсо. По аллеям парка не раз по воскресеньям неторопливо проходил Мопассан, не подозревая о том, что со временем здесь будет стоять его бюст. У Флобера Ги встретился с суровым «Господином Тэном»[41], хрупким Альфонсом Доде, отравленным южной насмешливостью, всегда озабоченным Золя и с русским гигантом Тургеневым. Москвитянин, как называл его Флобер, входил в салон с непринужденностью, вызывавшей зависть у гребца из Аржантея. «Великан с серебряной шевелюрой, как из волшебной сказки…»

Ги слывет на улице Мурильо славным малым, в мускулатуру которого верят больше, нежели в ум. Если Москвитянин не очень ценит талант Мопассана, то и остальные не слишком высоко его ставят. И Золя в своей речи на похоронах Мопассана откровенно скажет о «Пышке»: «Это была одна из самых больших радостей, ибо он стал нашим коллегой, выросшим на наших глазах, а мы и не подозревали о его таланте». А Доде — тот признался: «Если бы этот нормандский крепыш, с лицом, разрумяненным сидром, попросил бы меня, как многих других, честно высказаться о его призвании, я ответил бы ему без колебаний: «Не пишите». Вот вам и искусство диагностики».

В 1874 году всеобщий любимец встречает у Флобера Эдмона де Гонкура. «Наконец, почти всегда последним, появляется высокий стройный человек с задумчиво-строгим, хотя нередко улыбающимся, лицом, носящим отпечаток возвышенного благородства. У него длинные седеющие, словно выцветшие, волосы, седые усы и странные глаза с необычно расширенными зрачками».

Имя Мопассана появится впервые в знаменитом «Дневнике»[42] Гонкура только в воскресенье 28 февраля 1875 года. Так как в этот день предметом разговора была поэзия Суинберна, Доде воскликнул: «…Ходят необычайные слухи о его прошлогоднем пребывании в Этрета…

— Нет, это было раньше, несколько лет назад, — возражает Мопассанчик (sic), — я тогда тоже жил в Этрета…

— А верно, — воскликнул Флобер, — ведь вы, кажется, спасли ему жизнь?»

Мопассан рассказал памятную историю, расставив все точки над «и». Несколько крепких непристойностей завершили его повествование, которое Гонкур постарался хорошо запомнить. Он вновь заговорит о «Мопассанчике» лишь 16 апреля 1877 года, по случаю знаменитого обеда у Траппа, и упомянет последним.

В воскресенье 21 марта 1875 года Флобер не смог принять Ги. И второпях написал ему: «Похотливый сочинитель, юный развратник, не приходите ко мне в воскресенье завтракать (я объясню вам причину), но зайдите часам к двум, если вы не будете грести. Это мое последнее воскресенье, и Тургенев обещал нам наконец перевести Сатира папаши Гёте».

Да, записка эта о многом свидетельствует! О простоте отношений между Ги и его учителем, о регулярности и обыденности их встреч (Флобер пишет ему не для того, чтобы пригласить, а чтобы отложить встречу), о ревности старшего друга к спорту, о привычке Ги заниматься греблей даже зимой.

Ги пишет с пятнадцати лет. Десять лет борьбы. Даже в свою повседневную корреспонденцию он вносит бесконечные поправки. Бесспорно, Флобер и Буйле научили его критически относиться к самому себе, но требовательность его чрезмерна. Нелегко письменно выражать свои мысли. И Ги де Мопассан являет собою великолепный пример забытой аксиомы: писателю лучше иметь слабый талант и сильный характер, чем сильный талант и слабый характер. По словам Анри Сеара, часто встречавшего Мопассана во времена, когда он уже был прославленным автором «Пышки», — в тридцать лет, — тот все еще трудно писал: «Статьи, в которых он пробовал себя, отнимали у него уйму времени, и он тратил на них много сил».

В письме к Флоберу, датированном 21 августа 1878 года, Мопассан честно признается: «Все эти три недели пытаюсь работать каждый вечер, но не могу написать ни одной путной страницы. Ни одной, ни одной. И я постепенно погружаюсь во тьму печали и уныния, откуда очень трудно выбраться… Я даже попытался писать хронику для «Голуа», чтобы раздобыть несколько су. Но и это оказалось мне не по силам; я не могу написать ни одной строки, и мне только хочется плакать над бумагой».