Моральное животное

Другой источник ретроспективной наивности о поведении Дарвина — его блестящее решение вручить проблему в руки Хукера и Ловелла. "Он в отчаянии отрёкся", как вежливо выразился один биограф. Дарвин использовал это "сложение полномочий" как моральный камуфляж. Когда Уоллес сообщил о своём одобрении дела, Дарвин написал ему: "Хотя я не должен делать абсолютно ничего вообще, чтобы влиять на мнение Ловелла и Хукера на их представления о правильном направлении действий, всё же я, естественно, не мог не ощущать беспокойство относительно вашего впечатления…". Хорошо, если бы он не был уверен в одобрении Уоллеса, почему он не потрудился притормозить? Разве не мог Дарвин, два десятилетия не публикуя свою теорию, подождать несколько месяцев ещё? Уоллес просил, чтобы его статья была послана Ловеллу, но он не просил, чтобы Ловелл определял её судьбу.

Сказать, что Дарвин не оказал никакого влияния «вообще» на Хукера и Ловелла — это натягивать факты, и, так или иначе неправильно, это были двое самых его близких друзей. Конечно, Дарвин не испытывал желания назначить своего брата Эразма беспристрастным судьёй. Тем не менее, есть все резоны полагать, что эволюция, в присущей человеческому виду дружбе, находчиво использовала многие импульсы привязанности, преданности и лояльности, которые изначально использовались для привязанности к родственникам.

Разумеется, Дарвин этого не знал, но он без сомнения знал, что друзья склонны к пристрастности, что друг — это в сущности тот, кто хотя бы частично разделяет ваши корыстные устремления. Изображать Ловелла беспристрастным "Канцлером Господа" — поразительно. И, более всего, это поразительно в свете более поздних обращений Дарвина к их дружбе, когда он, в сущности, просит, чтобы Ловелл подтвердил теорию естественного отбора в рамках личного покровительства.

"Разбор полётов"

Но достаточно морального насилия. Кто я такой, чтобы судить? Я делал вещи и похуже этого одного, самого большого преступления Дарвина. Фактически, моя способность собирать всё это справедливое негодование и вставать в позу морального превосходства — это дар выборочной слепоты, которой эволюция обеспечила всех нас. Теперь я постараюсь выйти за пределы биологии и мобилизую достаточно беспристрастности для свежей оценки характерных эволюционных особенностей эпизода с Уоллесом.

Прежде всего, обратите внимание на изысканную гибкость ценностей Дарвина. Как правило, он был солидно презрителен к академической территориальности; ученых, берегущих свои идеи от конкурентов, он полагал "недостойными искателями истины". И хотя он был слишком чувствителен и честен, чтобы отрицать, что известность была заманчива для него, он, в общем, сводил её влияние к минимуму. Он утверждал, что даже без этого он будет работать столь же упорно над своей книгой о видах. Тем не менее, когда появилась угроза делу его жизни, он предпринял меры по защите его, эти меры включали форсирование работы над созданием «Происхождения», когда появились сомнения насчёт того, чьё имя станет синонимичным эволюционизму. Дарвин видел противоречие. Через несколько недель после эпизода с Уоллесом он написал Хукеру, что, хотя приоритет имеет значение, он всегда "представлял себе, что у меня достаточно великодушия, чтобы не заботиться об этом, но оказалось, что я ошибся и наказан".[90]

Кризис остался в прошлом, и тут былое благочестие Дарвина опять вышло на поверхность. Он заявил в своей автобиографии, что он "очень мало волновался о том, относили ли люди основную новизну мне или Уоллесу". Любой, кто читал обезумелые письма Дарвина Ловеллу и Хукеру, не сможет не поразиться силе Дарвиновского самообмана.

Эпизод с Уоллесом выдвигает на передний план основной водораздел внутри совести, границу между родственным отбором и взаимным альтруизмом. Мы чувствуем себя виновными в том, что навредили родному брату или обманули его, вообще говоря, потому, что естественный отбор «хочет», чтобы мы были «хорошими» для родных братьёв, ибо они разделяют с нами много генов. Мы чувствуем себя виновными, когда навредили другу (или случайному знакомому) или обманули его потому, что естественный отбор «хочет», чтобы мы выглядели приятными существами, взаимность приносит восприятие альтруизма, а не сам альтруизм. Так что цель совести в деловых отношениях с неродственниками состоит в том, чтобы заработать репутацию великодушия и благопристойности, безотносительно к тому, правда это или нет. Конечно, зарабатывая и поддерживая эту репутацию, можно и в самом деле быть великодушным и благопристойным; часто так и бывает. Но не всегда.