Моральный патруль

Однажды граф Онегин Педро фон Геринг признался мне, что иногда по ночам кричит от ужаса, и от своего крика просыпается – так будит себя лапой медведь в берлоге.

«Сон два раза не приходит за ночь, и два раза мы не мажем кистью в одно место на холсте.

Разбуженный собой, я в кружевном ночном халате, в бальных войлочных туфлях и обязательно с заячьей лапкой в ночных панталонах – вдруг, да кто увидит — выбегаю на балкон и сочиняю Лунные романсы; стоя на тонком бортике, не двигаюсь, а как только восходит Солнце, так машу руками, будто я — грациозная летучая мышь.

Иногда из арбалета целюсь в Луну или в призрачную цель и ощущаю себя ночным поручиком бароном Дантесом.

Вжик – стрела амурной линией пронзает ночь и уносится к цели – визг, или приглушенный стук тела, падение; благородные люди и призраки по ночам не гуляют, а, если чёрт – то место ему в преисподней, куда и стрела посылается с оказией.

Если утром проезжает ранний граф, или институтка спешит в благородный институт, то крикну им задорное, а затем снова руками-лебедями размахиваю – и вольно на душе становится, будто и не женился вовсе, и нет у меня детей».

После откровения молодой граф Онегин Педро фон Геринг встаёт в позицию и яростно нападает на меня, с неистовством старого воина без левого глаза.

Я каждый раз в недоумении отбиваю шпагу соперника, далеко, в розовые кусты, где потешаются соловьи на розах и спрашиваю с грустью старого скульптора, что потерял руку статуи:

«Любезнейший граф Онегин Педро фон Геринг.

Вы достаточно молоды, фехтуете на цыпочках, возможно, страдаете юношеским максимализмом – так отчего же вы – благородный отец многочисленного семейства, и где ваша кокарда за многодетную творческую семью – оплот быта художников?

Проказничаете словами, а проказы ваши бьют благородных леди ниже пояса, туда, где заканчиваются поэтические строки князя Мария Филипа Лорка да Коста Браво.

Не опорочили ли вы честь благородной девИцы, чья мораль до встречи с вами не вызывала нареканий у воспитательниц института благородных девиц, более похожих на мраморные скалы, чем на оленей?»

Граф Онегин после моих шутливых обвинений надрывался в брани, раскаивался, что вышел на потешную дуэль со мной, но затем лицо его приобретало оттенок мартовского снега — синий с жёлтым, и граф прощал мне обиды, отпускал грехи:

«Полноте, граф Яков фон Мишель!

Я знаю вас накоротке, иначе пронзил бы ваши почки и печень жалом моей шпаги – так нанизываю на гусиное перо рифмы.

Маленькие, дети, но уже со слезами умиления на концертах барона Николаса фон Бастилии. – Граф Онегин погружался в компот воспоминаний, на кончике носа загоралась Путеводная звезда романтиков, а шпага опускалась и становилась короче, будто покусанная муравьями. – Малыш ещё четырнадцатилетний, на первом выпуске музыкальной школы по классу арфы, я прогуливался, порхал мотыльком, вблизи нашего имения, искал вдохновение для новой поэмы о цветах.

Худо ли мне было в тот момент, или добро, но удары стебельков ромашек по ляжкам я ощущал явственно, питал к ним уважение, а, если и кричал мелким бесом, то только от укуса комара камаринского.

Вдруг, ЧУ! Видение в белом платьице, роскошной белой шляпке – множество ленточек, кружавчиков, кнопочек, стразиков; панталончики — премиленькие, со вкусом, дорогие, от ценного стилиста князя Робертино де Лорети, и башмачки — прелесть, чудо, сказка – башмачки с фитюльками, пряжечками и серебряными леденцовыми колокольцами.

Девушка из благородных, примерно моих лет, в белых перчатках собирала луговые цветы, тихонько напевала, и ведь – беспорядок, меня не замечала за моим поиском вдохновения, иначе не пела бы, потому что благородной девице, погруженной в добродетели, целомудрие, не полагается петь в присутствии посторонних мужчин; разве что — официально, на конкурсах песни или при сборе маточного молочка пчёл.

Я степенно подошёл, присел в куртуазности, два раза сделал плезир, пером со шляпы подметал перед девушкой луг, и тут она меня заметила – чудо на двух ногах и с удивительно целомудренным (белый) цветом лица, будто свинцовыми белилами художник грунтовал холст.

«Ах! Вы меня конфузите до непристойности, граф!» – девушка смутилась, озадачилась, даже, кажется, что в сердце её проникла холодная сосулька недоверия ко мне, но душевная доброта, что служит и могильщикам и прекрасным матерям, отворила душу; девушка – я узнал в ней маленькую графиню Антуанету де Жаккар, схожую по чертам с синими облаками над лугом.

Графиня нашла в себе силы и добродетель: присела в реверансе, причем так удачно, что кокарда за прилежание по наукам изящным светила мне прожектором в левый глаз.

Я отметил кокарду и поздравил себя со встречей с премилой соседкой – имения наших родителей граничили, и нет утешения в том, что случались передряги, когда приезжие акробатки купались в озере с карасями моего батюшки, а затем загорали без всех одежд на лугу батюшки Антуанеты де Жаккар.