Моральный патруль

Густаво мертвый раскинул руки возле одного из наших не воскресших подопечных – так собака засыпает рядом с пьяным хозяином.

Ночью по неосторожности он наступил на тюбик с краской – как сейчас помню – кобальт фиолетовый, поскользнулся и глазом накололся на мраморный палец Венеры.

Я поклялся закончить наше общее дело и возродить эстета; пусть заговорит труп, собранный из разных романтиков.

Но обстоятельства в банке балета сложились так, что я стеснен в средствах на некоторое продолжительнее время, и вероломный звон монет не услаждает мой слух галлюцинациями.

Я разорён, а теперь, с золотом из клада, снова богат, как папа дон Карло.

Клад мой, потому что найден на моей земле!

Даже кости в моей земле – мои!»

«Друг мой сердечный, граф Мбанга де Жаккар, позвольте вам бросить конфуз в ваше честное, но с сомнительным благородством, лицо! – мой батюшка выхватил шпагу, улыбался кротко и мило, догадывался о своей близкой, как воздух, кончине. – Не на вашей земле клад найден, а на моей, и не спорьте, иначе моя шпага покажет ваш завтрак.

Может быть, раньше возникали споры относительно этого места; крючкотворы называли его нейтральными землями – ни вашими, ни нашими, а – поэтическими общегосударственными, словно идеалы, желания музыкантов и поэтов воплотились в навозе.

Но земли издревле принадлежат моему роду – роду Онегиных; здесь похоронена тайна рукописи «Золотых волос Педритто».

Не отдам золото клада, оно пригодится для моих изысканий в области вытягивания из фаготы верхней «фа».

Впрочем, я предчувствовал, что с нотой «фа» на фаготе возникнут трудности, поэтому заранее выбрал невесту из благородных девушек, морально устойчивых, и красота невесты соперничала с картинами князя Шишкина де Ивана».

«Моё золото! Оно принадлежит поэту будущему, Шранкенштейну в балетных тапочках!

К барьеру, граф Онегин Валдьдемар фон Геринг!

На острие шпаги вы увидите правду жизни и вздор ваших ранних стишков, нечитаемых, сырых и дилетантских!»

«К барьеру, граф Мабука де Геринг!

Лекарство я с утра принял – для вдохновения, но оно слабит – побочный эффект, как на свадьбе брат жениха – побочный эффект для невесты.

Надеюсь, что я испражнюсь на ваш хладный труп, и нота «фа» воскреснет из моих звуков, а ваши неудачные сшитые опыты никогда не воскреснут, потому что они – суть спицы в пятом колесе!»

Батюшки бросились со шпагами друг на друга, красиво отпрыгивали, изобретали пассы, а я и графиня Антуанета де Геринг хохотали, потирали ручки, делали ставки – благо золотых монеток хватало.

К пятой минуте фехтования я свихнулся окончательно и жалел, что нет у меня банана, иначе бросил бы кожуру под ноги фехтовальщиков – так макака в зоопарке забавляется с кладбищенским сторожем поэтом.

Наконец, папенька графини Антуанеты де Жаккар граф Мабука де Жаккар с криком:

«Вы… вы мизинца Терпсихоры не стоите, понимаете, отчего и почему я в подобном виде, как Ванька из погорелого театра!» – упал пронзенный в трех местах, и раны не совместимы с жизнью романтика.

Но и мой папенька граф Онегин Вальдемар фон Геринг тоже истекал последней кровью, читал оду Королеве, пел гимн поэтов средневековья, а затем – на радость птицам, крикнул:

«Непременно постарайтесь, птицы, чтобы адрес подсказали!» – и упал на охладевающего графа Мабуку.

Я подставил плечо, а графиня конфузилась, говорила, что пусть я первый выйду из ямы, потому что благородной морально эстетической девице не положено показывать себя сзади и снизу, но затем смирилась, сказала, что век себе не простит первого пятна на репутацию, вскочила мне на плечи, вылезла и протянула тонкую руку-веточку.

Мы с любопытством тыкали прутиками в бывших отцов, а после смерти – куски охладевающего мяса, словно из лавки мясника своим ходом до нас дошли, а затем погибли в творческом экстазе.

«Граф Онегин Педро фон Геринг, простите мою робость, но в то же время назойливость пчёлки.

Да, я – пчёлка, миленькая пчёлка, но в то же время пчёлка загадочно похожа на вербу.

Не распилим ли наших бывших отцов на части, а затем пришьём части в обратном порядке; может быть, получится идеальный эстет, как завещал мой папенька!

Фи! У него неэстетично дурно вытекает кровь изо рта, будто река Черемуха ломает лёд весной».

«Можно и распилить отцов на запчасти для идеального человека, но граф Емельян Пугачёв поступил бы другим образом, пошёл бы другим путём – революционным!

В живописи революция – первая ступень вдохновения!

Вдруг, наши батюшки не оживут; тогда наши старания пройдут даром, да маменьки ещё и настегают нас прутьями по оголенным ягодицам за озорство, потому что мы ещё – дети несмышлёные малые, бутоны розы.

А, если оживут, то другая морока – с частями тела; друг друга забранят, назовут нас попрошайками, пожурят, оболгут и пустят по миру с клеймом безнравственности – так клеймят непокорную актрису в погорелом театре.

Сделаем из наших батюшек – секретик, закопаем родителей вместо ромашек, со стеклышком — стёклышко от лорнета оставим в земле, пусть батюшки поочередно в лорнет наблюдают с того Света за нами!»