Моральный патруль

Я подхватил золото, пустился наутёк, подобно Парнасскому зайцу, но убегал мысленно, а ногами прирос к могильному холму, и казалось, что батюшки ожили под землей и норовят наружу – черви могильные.

Нет уж, если похоронили вас, то извольте, в могиле с боку на бок перевернуться, а живых не тревожьте новеллами из загробной жизни.

Подпрыгнул я для надежности на могильном холме, а затем зарыдал – мне дозволено, потому что – дитя, а дети часто плачут, даже, когда перец едкий в глаза попал:

«Я полагал самым страшным, когда у нищего поэта графа из сапога голые пальцы торчат напоминанием о тленности робких стихотворцев.

Но после встречи с вами, благородная графиня Антуанета, я передумал, и смысл жизни моей переместился (будто ломом поддели) из музыкальной отрасли в живописную: теперь только картины о грешниках в аду.

Если же вы полагаете главным капиталом благородной девицы – моральную устойчивость, и все поступки любые совершаете с оглядкой на эстетическую нравственность, словно слепого музыканта за спиной примечаете, то мой капитал, как романтического кабальеро – благородство к дамам!

Господа с дам денег не берут!

Вся моя жизнь пойдет в притяжении к картинам и отторжении золота!

Ваших денег мне не надобно, графиня, возьмите мои!

Пусть весь клад достанется вам, и ведро золотое на потеху из монет отлейте; лет через тысячу ведро поместят в музей Изящных Искусств.

Однажды я потерялся в Музее, зову, призываю родителей, а вокруг – амфоры, статуэтки, медали, шпаги, рыцари, старые книги в бриллиантовых кожухах, картины древних бородатых мастеров, и многие мастера злоупотребляли спиртными напитками; кареты, древние музыкальные инструменты, но ни одного выхода из музея.

С покорностью я воспринял свою Судьбу от голода в Музее, присел на холодный пол, и уже не опасался, что застужу ягодицы и простату от ледяного кафеля, ожидал смерть – так ждёт художник молодой свою первую натурщицу.

Вдруг, упала задвижка в печи, и вылез сторож – граф Апраксин Федор де Голуаз.

Он вывел меня к свету, но до сих пор ягодицы мои ледяные, в них озорничает адский холод.

Вы стоите передо мной графиня, а между нами, как порок – золото; отобедать бы я вас пригласил, но молод, а дети по этикету не приглашают детей без позволения батюшек, пусть даже батюшки – в секретике, будто ромашки, под стеклом и землей лежат.

Вместо обеда я предлагаю вам, графиня, объединить наши имения, сердца и капиталы – да, не нужно золото, но мы его объединим, ненужное, пасквиль напишем о золоте.

Мы дети, но имеем право на свадьбу, оттого, что – поэтические натуры, а под прикрытием вашей целомудренности нам всё дозволено, будто шариковую бомбу с красками мастерим.

Станьте моей графиней женой, а я, в свою очередь, стану графом – вашим мужем в белом жабо!»

«Предложение ваше, граф Онегин Педро фон Геринг, меня не удивило; я ожидала подобного с рождения, словно упала в полынью, и плыла до сего часа подо льдом! – графиня Антуанета де Жаккар подняла ножку выше головы, мелькнула белым зайчиком в дырку панталон (изумительная работа мастеров графьёв). – Возможно, что я виновата, что часто употребляла во зло свою моральную чистоту, но зло то без цвета и без запаха, как чай в институте благородных девиц.

Часто в чай попадало насекомое, и тогда в институте поднимался переполох: летели перья подушек, визг, щебетанье подружек, строгие окрики классных дам, суровые взгляды наставников и щелканье бича экзекутора, словно на конюшне, а не в благородном заведении.

Я уже вам открылась, что золото мне без надобности, потому что я – клад; но что я внесу в семейный бюджет, кроме своих фамильных замков, угодий, драгоценностей, на которые даже плюгавенький артист погорелого театра не позарится, потому что духовное намного выше вещизма, и тополь выше лопуха.

Да, граф Онегин Педро фон Геринг, тополь, всенепременно выше лопуха, я часто рисовала лопухи и тополя; выйду в поля, и рисую, рисую, пока рука не упадёт языком колокола.

Выбрала неделю тому назад презабавнейший лист лопуха, на лицо старого библиотекаря похож – с прожилками, венами, потертостями и полным величием сердца – не пример ли служения, лопух?

Разложила краски, раскрыла блокнот, только руку к изящному потянула, а тут – невозвратимый натурист – модное течение, я поощряю, но нельзя же моё брать, когда поле лопухами заросло по маковку; натурист мой лопух срывает, прикрывает части срама лопухом и скрывается в дальней роще, где заросли гуще, и соловьи, ах, чудо, сундуки с платьями, а не соловьи.

Я долго смотрела вслед натуристу с моим лопухом, обдумывала брань; обязательно, некультурный художник излил бы брань вслед натуристу эстету, но я – скромная девочка, поэтому потупила глазки, закрыла блокнотик – так закрывается дверца в детство и в сказку – больше не имела желания в тот день отображать лопух на листах блокнота; и – старым рындой мой творческий подъем звали, ушла восвояси.