Моральный патруль

В ответ на слова папеньки я вознегодовал, называл его старым пятидесятилетним фармазоном от искусства, призывал к барьеру, вообщем, вёл себя, как шкодливый семилетний балерон.

Папенька вспыхнул спиртовым пламенем гнева, призывал и меня к барьеру, выхватил шпагу, фехтовал умело, и уже на второй минуте опасно проткнул мне левое плечо, словно малярной кистью прошелся по картине.

С тех пор я берегу завет отца – поэт не бережёт так последнюю рифму, как я берегу мораль: не входить в тесный контакт с представителями неблагородными, у которых волосы из носа, или нет длинного шлейфа родовитых предков эстетов.

— О, красавчик! – цыганка фельдфебель звякнула золотом монист и браслетов (среди блеска граф Яков фон Мишель с трудом отметил две медали «За доблесть»). – С детства тебя учили в пажеском корпусе — ты обязательно проходил курс эстетической войны в пажеском курсе, все мальчики на Гармонии проходят – искусству обхождения с дамами, а у дам всё отличается от мужского, как Пик Вальпуризма отличается от горы Мономаха.

Дама для благородного сэра – венец природы, последнее творение, и пренебрежительное отношение к даме карается укором общества, журьбой, отречением от эстетических фестивалей и порицанием, самобичеванием – так древние философы стучали фолиантами по своим лбам.

Неблагородная дама… хм…

С одной стороны ты не должен соприкасаться с неблагородными, но с другой стороны обязан проявлять учтивость, отвешивать куртуазные поклоны, плезирничать с дамами.

И должен, и не имеешь право.

Как же тебе разорваться, красавчик: хороший ты парень с одной стороны, но флейту с валторной тебе с другой стороны.

В гимназии меня дразнили, потешались, пели: «Сколько в море капель, сколько в небе Звёзд, столько у цыганки на лобке (и в других местах) волос».

Я выросла, вошла в женскую силу, прогнала личных писарей, завела свиту борзых собак – никто не попрекнет меня нижним бельём.

Подумай на бревне, красавчик: как же вести с дамами, даже неблагородными, как тень от ясеня.

Теперь же, позолоти мне ручку, я скажу тебе правду: ксёндз не скажет, а я открою дверь правды.

Зеленая дверь в стене; в детстве я робко открыла дверь, а за ней – отхожее место музыкантов, унитаз из барабана.

— Вы меня убедили, синьора, – граф Яков фон Мишель рылся в карманах камзола, панталонов, в меховой с кожей новошотландской сумочке-горилле. – Дама, пусть даже морально неустойчивая, неблагородная, остается дамой в силу женских половых функций; лампада освещает женщине путь.

У меня только один антикварный луидор, золотой, а вы в золоте знаете толк, как я в фехтовании. – Граф Яков фон Мишель вложил в смуглую руку цыганки гадалки фельдфебеля луидор, будто опустил свою мысль в книгу.

— Я нагадаю тебе, красавчик, – цыганка сноровисто закинула золотую монету под баянную юбку; в щель игрового автомата опустила. – Всё у тебя будет хорошо!

— Всё у меня будет хорошо? И это гадание за нтикварный луидор? – граф Яков фон Мишель с детским любопытством посмотрел под ноги цыганки, надеялся увидеть невинного хорька с бумажкой-предсказанием в чищеных зубах.

— За меньшую сумму я нагадала бы тебе дурное, красавчик, и долго-долго распиналась бы, как перед закрытой дверью банка.

Но ты щедро одарил, поэтому получил хорошее, без мозготрёпства, предсказание!

Иди, воюй, во славу морали.

Ах, постой! Красавчик!

Я только что слышала звон, да не знаю, где он! – цыганка поправила платок под фуражкой, затем повелительно, будто опускала в чан с кипящим молоком, махнула рукой.

Граф Яков фон Мишель с солдатами пошёл и чувствовал себя едкой солью в мастерской скульптора.

Один из солдат приостановился около цыганки, шепнул, словно предлагал непристойное за пять минут:

— Благородная цыганка баронесса Аза фон Клочкова.

Почему вы не открыли графу своё происхождение, он бы приветил вас, беседовал, слагал оды, проникался моментом, как собака перед тележкой мясника.

Луидор не фальшивый?

— Тщеславие погубит твой род, Натан! – цыганка ударила в бубен, затем выхватила бластер и выстрелила в грозовое небо, словно убила прозрачного небесного вепря. – Увидишь, что всё, что ты ценишь, веришь и уважаешь, окажется льдом, сосулькой под носом Мефистофеля.

Жаль, что ты неблагородный, Натан, а то я бы показала тебе ответ на считалочку «Сколько в море капель!»

За пару часов граф Яков фон Мишель осмотрелся, убедил себя, что всё – проходящее, кроме благородства, чести и достоинства настоящего мужчины с насмешливой складкой под носом, и складка похожа на букву «зю».

Место за ширмой в казарме оказалось пристойное, спроектировано специально для благородных: полочка с книгами, мольберт, валторна, бумага для записей стихов, – всё носило оттенок домашнего уюта, но с инеем военной службы.

Граф Яков фон Мишель вышел из казармы, направился за новым обмундированием, и ничто не останавливало его поэтическое воображение – так собака в повозке несет художника к вершине поэтического наслаждения.

«Выдадут мне, потому что новобранец, бесформенный ёжиковый китель, дранные погорелые галифе на пять размеров больше, стоптанные мужицкие неэстетичные сапоги, кривую шпагу!