Моральный патруль. ОбличениеЪ

Неродная сестрица моя с журьбой накинулась на меня, дохлой крысой на веревочке размахивает, норовит по уху стукнуть, потому что у меня не уши, а – Райский сад.

Я крысу в глотку сестрице забила, даже ногой помогла, чтобы крыса в трахею пролетела – идеальная могила для мертвого зверька.

Очи сестрицы вылезли из орбит, померла некрасиво – не дай Судьба балерине так умереть с крысой в трахее и выпученными козлиными буркалами.

Матушка за сиську дряблую, ватную, над сердцем схватилась, вопит:

«Сердэнько моё!»

Я сердце вырвала мачехе, да ей в руки вложила, чтобы видела своё сердце, а то слова останутся пустым звуком, нехорошо, когда пусто в словах и в кармане, обман.

Папенька в бега ударился по грядкам с горохом – истинный пряничный заяц.

Я папеньку отпустила – пусть его: только отстрелила ему гениталии, зачем ему мужское, если честь потерял и жену, а на огороде и на сцене мужчинам лучше без мошонки и без пениса; разврат и разруха – причиндалы ослиные.

То ли дело наши, гладкие, девичьи: — Девушка, указкой положила руку на лобок, многозначительно замолчала, затем вспомнила, что граф Яков фон Мишель её не ощущает, засмеялась куницей, плюнула в речку: — Всё произошло, потому что папенька – бедный; если бы – богач, то закончилась история пиром и вопросами с лобызанием свадебного торта.

— Затмение рассудка и упадок чувств не ведут к вдохновению; не напишет художник чувственную картину для Королевы, если художнику только что оторвали гениталии, – граф Яков фон Мишель поднялся, эффектно возложил длань на рукоять шпаги, словно приглашал клинок на танец. – На конкурсе художественного танца я отлучился по делам в кусты, где поют соловьи – так благонравная девица поливает ирисы в палисаднике.

В кустах я наткнулся на слепого музыканта с виолончелью в грешных устах.

«Граф Антонио Хиросима де Ришелье! – я нечаянно оступился и раздавил гнёздышко грача с глупенькими неоперившимися кукольными птенчиками. – Дело не начинается без виолончели, а по вашей милости я загубил живых птенцов, они даже не оставили след на картинах наших мастеров.

Возьмите себя и виолончель в руки; праздник жизни в разгаре, и вы – не последний фагот в ансамбле».

«Вы – затмение Солнца? – граф Антонио Хиросима смотрел в меня, и взгляд, словно мускулистые руки скульптора, срывал с меня камзол. – Глаза мои распахнуты настежь, а гениталии надежно спрятаны за бронированными панталонами – так девица бережет свой дневник.

Виолончель – второстепенное, фактически ничтожное, если нет к ней смычка!»

Миледи, я вспомнил встречу со слепым музыкантом для назидания; она золотым канатом Терпсихоры вплелась в нашу беседу и в ваш поучительный рассказ о папеньке.

Теперь я ухожу, моральный долг зовёт к перу!

— Помогите мне облачиться, если вы мой друг оловянный! – Девушка протянула графу Якову фон Мишелю изящный бронелифчик из легкого, но необычайно прочного кентаврита. – Одеваться труднее, чем воевать, и вы прекрасно это понимаете, потому что – благородный, как золотой песок.

Тяните же, сударь, тяните резину!

Неужели, вы никогда не натягивали велосипедную камеру, похожую в упругости на дождевого гигантского червя?

— Что тянуть? Признаюсь, что я в смятении, и, если бы не мой такт и не ваша серьёзность, то я бы подумал, что вы фантазируете, иронизируете по поводу меня, за что призвал бы вас к ответу, длиной в жизнь.

Подобное чувство я испытывал, когда преподаватель изящной словесности граф Карлос дон Паулюс показал мне свои руки-грабли.

«Граф Яков фон Мишель, молодой отпрыск знаменитого рода, но не столь известного, как сорт апельсинов «Марокко» или нота «ля», – граф Карлос после тренировки вытянул передо мной свои фехтовальные руки: в правой – стакан с водой, в левой – черная роза старообрядцев поэтов. – Всегда смотри на руки собеседника, находи в них мечту, потому что руки – лицо человека, а лицо – уныло и грустно, если нет рук; птицы щебечут без рук, оттого и грустно птицам, тоска, томление в грудях с перьями.

Руки собеседника расскажут больше, чем информационное бюро или личное дело с картинками ручной работы художников-фоторепортеристов.

Руки сжимают облако, а в облаке – тени молний, и лишь ледяное сердце не отвечает на мучительный призыв рук, а они вопиют:

«Сладострастие! Свобода!

Для чего рожден человек? Человек пришел в этот Мир, чтобы носить руки.

А руки – для чего?»

Я слышу голоса, и в иные минуты полагаю, что голоса – настоящая жизнь, но у голосов нет рук, а девушки благородные, балерины погорелых театров и остальные особи женского пола – жалкое отражение рук в мечтах романтика».

Я не понимаю вас, сударыня, не вижу ответа в ваших руках, возможно, потому что я – не граф дон Карлос Паулюс, – граф Яков фон Мишель в смятении комкал в руках тонкую шелковую паутинку чулка.