Мордовский марафон

На крыльце, упершись палкой в землю, сидел дед. «А-а, — обернулся он к Олегу. — Черти полосатые, разбудили мальца. Топают, как лошади… А ты погуляй, погуляй — вроде распогоживается».

«Васька не приходил, дедушка?»

«Придет еще, куда он денется. Тоже неслух растет. Народ теперь все никудышный какой-то. Вот хоть бы и Зинка-почтарка. Сижу сейчас, а она мимо забора юбкой метет, я ей культурно: так, мол, и так, что же ты, милая, газеты-то через день на третий носишь? А она — фырк: «Надо, так сам сходи на почту!..» Страху никакого не стало, вот и расползается все по швам. Раньше-то они, по-нонешнему сказать, 45 рублей получали и как за почту-то свою держались — лишь бы не в колхоз! А теперь, ей 75 платят, и она же недовольна. Или возьми хоть моих. Вон огород-то, глянь — сорняку по пояс. И хоть бы что! Уродит хорошо, а нет, так и в магазине купим. Хозя-яева!.. Бывало, пойдешь к майору, поставишь ему бутылку, так он тебе этих зэков пригонит — они и огород вскопают, и дров на всю зиму напилют-наколют…».

Дед вытащил из кармана тетрадь и аккуратно расправил ее на колене.

«Ты вот, — взглянул он на Олега холодными, как осенняя лужа, глазами, послушай-ка, что я написал. Тебе полезно от старых людей умному поучиться».

Васьки все не было, какое-то смутное беспокойство смущало Олега. Ему не терпелось выскочить за калитку, чтобы поскорее начать ждать…

«Об улучшении в области лагеря» называется. В Москву, в Центральный Комитет коммунистической партии Советского Союза.

Я, Бакайкин Кондрат Семенович, как верный большевик-ленинец с одна тысяча девятьсот тридцать четвертого года, — начал он размеренно и веско, — считаю своим партейным долгом сообщить. Я, как состоявший на воспитательной работе при лагерях 38 лет ветеран, имею драгоценный опыт. Награжден грамотами, медалью «25 лет победы над фашистской Германией», значком «За отличную службу», воинское звание — старшина в отставке.

Со всей беспощадной прямотой, как нас учит товарищ Леонид Ильич Брежнев на 25-м съезде нашей родной коммунистической партии, сообщаю. Сердце кровью обливается, смотря, как народ распустился. Анекдоды рассказывают, болтают, непочтение властям оказывают. Народ должен любить порядок и иметь страх к начальству. Раньше хотя были временные заблуждения насчет культа личности, но вражеский элемент, который угодил в лагерь, не знал, выйдет ли отсюда живой. Теперь кормят их от пуза, как в народе говорят, а работают они легче, вот и не боятся. Бить, конечно, превышение, но и не бить нельзя, если он тебе в глаза всю родную партию, весь Центральный Комитет и Политбюро лает похабно. Это в лагере. А которые поставлены пресекать, сами радио капиталистическое слушают. Это, значит, глубоко зараза корни пустила, и надо ее вырвать ежовой рукавицей, выместь железной метлой, чтобы земля под ногами горела. Надо объявить по всей нашей обширной бескрайней стране, чтобы добровольно ехать Сибирь покорять. А которые сибиряки, тех — в пустыне каналы строить добровольно. Это так просто, для бдительной проверки, как навроде учебная тревога в армии. Всех верных большевиков-ленинцев предупредить загодя, чтобы следили, которые уклоняются и высказываются. Бдительно следить и хватать. Так мы махом выполем все вредные сорняки.

И про лагерь. Чтобы только кому, как бывало, шепнуть «лагерь», он бы бледнел и дрожал. Жулики всякие и бандиты-хулиганы — это все временный элемент, достоин снисхождения, потому по несознательности, а с контрой никакой пощады. По первому разу кто болтает — 10 лет и работать без воскресенья по 12 часов. Потом, если переисправился, пусть выступит по радио или в газете и покается, что он служил вражеской разведке и расскажет все про своих дружков-приятелей. А нет — еще 15 лет, по отбытии которых, если снова не переисправился, значит, подлежит к высшей мере социальной защиты через расстрел как в корне гнилой.

Прошу принять мое предложение для спасения любимой родины. С партейным приветом. Бакайкин.[24]

«Ну?» — поднял он глаза на Олега.

Тот молчал, не зная, что сказать.

«Иль не понял ничего?»

«Понял… А их теперь хорошо кормят?»

«Моя б воля — я их вообще не кормил бы. А так, как бы тебе не соврать… баланду ихнюю раздают, так от вони с души воротит. И ведь какие закоренелые ему говорят: пиши на помилование — домой пойдешь, а он — нет! Да от одной этой баланды, кажись, не то что помилование, сапоги бы лизал».

«Дедушка, а магазин, где бинокли продают, до скольких работает?»

«Бинокли? У нас отродясь такого не было. Не знаю, и в Саранске-то вашем есть ли».

Олег похолодел. «А в Молочнице?»

«Тем более… Кыс-кыс-кыс-кыс! Иди сюда, рыженький, иди сюда, иди… Кыс-кыс…».

Из огородного бурьяна выскользнул рыжий котенок и, боязливо вздрагивая, захромал к деду.

«Кыс-кыс-кыс-кыс…». С неожиданной ловкостью и силой дед подцепил его снизу палкой — котенок шмякнулся об забор и, жалобно мяукнув, свалился в лопухи.