Море

— Напрасно вы пожимаете плечами, — покраснел Сюч. — Думаете, оперированная печень вам на всю жизнь обеспечит белый билет? Многих печеночников уже упекли на фронт.

— Сколько прикажете сахару? — спросил Чути. — Что же касается фронта, то, если упекают других, меня тоже не пощадят, как только возникнет необходимость бросать на фронт ведущих инженеров машиностроительных заводов в форме рядовых солдат.

— Должность главного инженера не вечна. Мне ничего не стоит добиться, чтоб вас сместили за ущемление интересов тотальной войны.

— Согласен, — утвердительно кивнул головой Чути.

— И я смещу вас. И потребую, чтобы вы представили свои записи и рецепты производства, и притом к завтрашнему утру.

— Вы можете получить их и сейчас, — спокойно ответил инженер и, взяв с буфета нож для резания хлеба, протянул его Сючу.

— Что это?

— Отрежьте мне голову, господин капитан. В ней хранятся все рецепты, все эксперименты и весь мой опыт за двадцать пять лет.

— Я не позволю шутить со мной.

— Простите, я не хотел вас обидеть, вы ведь гость в моем доме. Надеюсь, вы отобедаете у меня.

— Еще чего, — сказал Сюч и вскочил. — Пусть вам не кажется, что на этом наш разговор окончен.

Чути видел, как, яростно жестикулируя, бежал его гость по главной улице в сторону железнодорожной станции.

Инженер остановился возле ограды, запер калитку и, подбрасывая в руке ключ, подозвал собаку и спросил:

— Ну, Дружок, как ты считаешь, не швырнуть ли нам ему вслед этот ключ?

Первый день

По радио все еще не было никаких сообщений. Одни марши, от которых уже тошнило и кружилась голова.

Из-за границы тоже не было вестей. Тщетно вертишь ручку радиоприемника: Лондон грозится высадкой; где-то на волне пятьдесят метров неизвестная станция начинает передачу на испанском языке и сообщает, что советские войска достигли Карпат. В эфире пищат сигналы Морзе. Может быть, это приземлившийся парашютист просит о помощи, или в Мичинейской долине словацкий партизанский отряд созывает своих товарищей, или фронты переговариваются друг с другом, или, может быть, тонет какое-нибудь судно… Но что в Будапеште? Вышедшие в понедельник газеты не сообщали ничего нового. Правда, одна из них дала публикацию о новых модах, но кого сейчас интересуют весенние моды?

Люди перешептывались как-то несмело. Все знали, что на Ферихедьском аэродроме развевается немецкий флаг, что занято помещение редакции «Непсава», что устраиваются облавы, преследуют десятки тысяч людей, хватают коммунистов, рабочих, писателей. При каждом звонке вздрагивал даже тот, кому, как он сам думал, вовсе нечего было бояться нацистов.

Стояла слякотная погода. 15 марта все напоминало лето, а теперь снова пошел мокрый снег. На дверях кинотеатров висели объявления: «До особого распоряжения сеансы отменяются», «Проведение собраний запрещено», «Танцы запрещены». В ресторанах, в барах над стойками белели на стенах немецкие приказы. В трамваях люди поглядывали друг на друга с подозрением.

Карлсдорфер рано утром позвонил по телефону Ремеру и сообщил, что, к сожалению, у него сегодня насморк и он не сможет прийти в контору. Ремер посинел от злости. Вот, пожалуйста, подумал он, чего стоит храбрость его превосходительства. Затем поспешно вызвал Татара и попросил его, прежде чем идти в контору, зайти к нему домой.

Паланкаи явился на работу в полном облачении. В черном шерстяном костюме, со всеми золотыми нашивками и аксельбантами, подпоясанный ремнем с эмблемой «V». Татар приветствовал его громким «хайль!», но тут же за спиной у Паланкаи сделал презрительную мину — пусть, мол, видят остальные, что он считает этого юродивого фашиста всего лишь паяцем.

Агнеш Чаплар, придя утром в контору, распорядилась перенести ее письменный стол в бухгалтерию. Господин Лустиг, не смея сегодня даже рта открыть, с редким старанием взялся за дело.

— Может быть, вам отдать мой стол, барышня Чаплар, с меня и этого маленького довольно, вы все-таки главный бухгалтер.

— Благодарю, — ответила Агнеш, — хватит того, что есть.

Добраи и Декань не принимали участия в перестановке столов. Они сидели друг против друга возле окна, воздвигнув перед собой целые бастионы из алюминиевых и картонных коробок, металлических счетных досок и дневников, но не работали, а только водили копировальными перьями по бумаге. Анна Декань, высокая, голубоглазая блондинка с красивыми чертами лица и с прической венчиком, была в нежной кремовой блузке. Что бы было, если б на эту блузку попало индиго с листов дневника? Но нет, она всегда безупречно чиста. Йолан Добраи почти такая же ростом, но кареглазая брюнетка, с ярко-красными, чуть пухлыми губами и белоснежной кожей. Ее волосы ниспадали до самых плеч. Всякий раз, приходя в бухгалтерию, Паланкаи гладил их рукой. «Не хами, Эмилио», — хихикая, говорила в таких случаях Йолан и, наверное, была бы очень огорчена, если б Паланкаи в следующий раз этого не сделал.

— Простите, — произнес господин Лустиг, — если прикажете, я по порядку расскажу, кто чем занимается…