Море

— И глумятся! — воскликнул Пишта. — Глумятся, избивают, обижают, если ты хочешь знать. Разве ты не читал «Шанхайский отель» или путевой дневник Эгона Эрвина Киша? Глумятся, и в европейский квартал Шанхая китайцам запрещают даже входить. Хозяйничают белокожие господа, а китайцы — кули.

— Не все.

— Но десятки тысяч. А им куда бежать? Ведь они же у себя дома, в Китае.

— Эх, чего тут толковать о китайцах да о колониалистах? Там положение иное. Их хоть можно отличить друг от друга. А поставь-ка меня рядом с моим одноклассником-христианином. У меня даже нет горбатого носа и курчавых черных волос, и кафтана на мне не увидишь. Во мне узнают еврея, только когда посмотрят метрическую справку деда. Я не еврей, я говорю по-венгерски, люблю стихи Петефи и при слове «родина» сразу же вспоминаю дома в Байе, набережную Дуная, сквер, памятник Андрашу Йелки. И, как я ни пытаюсь представить себе Тель-Авив, он для меня совершенно чужой.

— А если вышвырнут, скажут: уходи? Или даже убьют? И тогда останешься венгром?

— И тогда, — ответил раскрасневшийся Чаба. — Я страдаю потому, что мой отец родился евреем. Может быть, нашим детям тоже придется страдать из-за их дедушки. Но уж наши внуки страдать не будут. Я женюсь на венгерке.

— Вот именно, чтобы потом жена обзывала тебя паршивым евреем. А? И бросила тебя.

— Ну и пусть. Велика важность. В моем внуке будет только четвертая часть еврейской крови. А в правнуке…

— Что это, господин Чаба, вы начинаете делать так, как велят нюрнбергские законы?

— Ты что, не понимаешь? Считаешь, что Иван прав?

— Разумеется… Напрасно ты собираешься все это делать, ни твой внук, ни правнук, ни правнук твоего правнука не смоют с себя желтой звезды. Гейне уж как ни выдавал себя за немца, а все же и теперь его книги сжигают на кострах. Верно, Пишта? Надо вернуться на родину праотцев.

— Ваша беда в том, что вы все сводите к одному антисемитизму. Вопрос не только в нем, и не от него надо спасаться, вернее, не только против него надо бороться, а вообще против всякой расовой вражды.

— Превосходно! Сейчас? Сидя здесь, на проспекте Карой, в запертом складе, второй день голодая? На нас в любую минуту может обрушиться небо, а ты мне советуешь бороться за каких-то китайцев!

— Эх, что с вами спорить. Пока будут существовать буржуи, заинтересованные в том, чтоб разжигать грызню между, евреями, христианами, магометанами, венграми, словаками, немцами, французами, городами, деревнями, рабочими и служащими, ты напрасно будешь искать спасения в Палестине, потому что и там тебя ухлопают, напрасно будешь подделывать метрику, все равно прикончат.

— Вот как вы молитесь, свиньи? Вот о чем болтаете? И еще удивляетесь, что всемогущий бог обрушил на нас такое наказание, — со злостью произнес дядя Йожи.

Мальчики, ворча, достали молитвенники и притихли в ожидании момента, когда снова можно будет затеять горячий, пусть и бесплодный спор.

Два дня прошли без всяких событий. Под вечер явился Марьяи. Принес вечернюю газету, хлеб и сало. Он повторил свои обычные наставления: не стучать ногами, не разговаривать, не разбрызгивать воду в туалетной.

— Молитесь, чтобы поскорее выбраться отсюда, — сказал он. — Я впервые в жизни нарушил закон и с тех пор не знаю покоя ни днем, ни ночью.

На третий день Марьяи не пришел. Не пришел он и на четвертый и даже на пятый день.

Это, однако, не значит, что он не хотел прийти. В воскресенье после обеда, рассовав по карманам сало, рафинад, бутылку рома, взяв под мышку буханку хлеба, он начал осторожно пробираться в сторону проспекта Карой. Темная улица была полна опасностей. Повсюду зияли воронки от бомб, среди развалин торчали осколки стекла, куски кирпича, проволока. А по небу шныряли истребители, обдавая друг друга потоками огня. Но Марьяи пугало не только это. Охваченный ужасом, он мысленно боролся с другими возможными опасностями. Если тот нилашист, что стоит на углу улицы, подойдет к нему и потребует предъявить документы, а потом спросит, куда это он несет хлеб. «Домой». «Так. Домой. Стало быть, ты, одинокий холостяк, приобрел столько хлебных карточек. Значит, ты воруешь хлеб?» «Нет-нет… я несу одной знакомой семье». «Ага, евреев прячешь! А ты знаешь, что за это полагается?» И нилашист достанет свисток, засвистит, прибегут жандармы, свяжут его, два ружейных залпа…

Нет, это была настоящая стрельба. Марьяи, оцепенев от страха, прижался к дому. По мостовой, окруженные жандармами и нилашистами, молчаливо брели нескончаемой толпой еврейки, пятнадцати-шестнадцатилетние девушки с вещевыми мешками и чемоданами. После выстрелов какая-то девушка в коричневой шапке — в темноте нельзя было разглядеть черты ее лица — зашаталась и свалилась на землю. Кто-то вскрикнул, но толпа продолжала шествовать дальше, переступая и обходя окровавленное тело.

Марьяи почувствовал тошноту. Он не в силах был оторваться от стены. Колонна уже давно скрылась на улице Дохани, а он, тараща остекленевшие глаза, все еще не двигался с места, будто и его настигла пуля.

После этого он целых три дня даже и думать не решался о складе.