Море дышит велико

— Именно так. Справится — научим и устройству торпеды, и многому другому, в академию пошлем на морской факультет. Ну а если нет — придется сделать оргвыводы. И с вашим сторожевиком тоже разберем­ся внимательно. Такие казусы — брак в нашей рабо­те. Их не должно быть.

В дверях снова возник адъютант. Начальник полит­управления взглянул на него, потом на часы и быстро подвел итог:

— Думаю, лейтенант, тебе не придется жалеть о самокритичной откровенности. Пока отправляйся в ко­мендатуру, а я тем временем с Капитолинко погово­рю.

Оптимистический финал беседы не утешил Чеголина. «Вот болтун! Кто тянул за язык?»

Рочин поджидал лейтенанта в кабинете дежурного по гарнизону:

— Здравствуйте, Яков Кузьмич. Куда теперь? На вокзал?

— Вы что же думаете, на губе месяц провел? По­слал телеграмму командиру, получил от него вызов и деньги на обратный путь...

— Вот как? — нахмурился лейтенант, и непри­язнь к вызволенному старшине проснулась вновь. Вы­ходило, что капитан третьего ранга Выра пригласил Рочина на сверхсрочную службу, даже не поинтересо­вавшись мнением командира боевой части.

— Спасибо за выручку...

— Не надо, Яков Кузьмич. Если перед вами не до­гадались извиниться, могу сообщить, что виновники будут наказаны.

По дороге к причалу они шли молча, думая каж­дый о своем.

— Товарищ лейтенант! — Старшина потерял само­уверенную ухмылочку. — Не рассказывайте об этом на корабле... Шагу ступить не дадут.

— Будьте спокойны, Рочин. Не в моих прави­лах трепаться о чужих секретах или читать чужие письма.

— Вот вы чего вспомнили? Ну был грех. Да только в это дело вмешался лейтенант Клевцов: «Прекрати­те, — сказал. — Так нечестно!»

Вот, оказывается, как поступил помощник по ком­сомолу, которому теперь собирались «всыпать». Каж­дое слово старшины звучало укоризной.

— Мы и сами поняли — нехорошо. Я тоже не люб­лю, когда насмехаются.

Намек был ясен, но Чеголин извиняться не стал:

— Вы знали, что кувыркаться на швартовых за­прещено?

— Ясно, знал...

— И посчитали, после уничтожения мины к вам не подступиться? Если кто и попробует, команда ска­жет — «опять придирки!».

Рочин промолчал.

— Попробуйте стать на мое место — как еще сле­довало реагировать?

— Для чего вы мне объясняете? — непримиримо спросил старшина.

— Насколько я понимаю, нам вместе служить?.. Ну зачем вам понадобилась эта гимнастика?

— Тошно стало, и всё. Как-никак, четвертый десяток, а ходишь на помочах: то нельзя, это не моги...

— А возвращаетесь...

— Ничего такого не думайте, товарищ лейтенант. Буду служить как надо.

— Ну ладно, меня успокоили. А себя? Легко ли исполнять обязанности через силу?

— Пушки некому оставить, — признался Рочин. — Для вас они — техника, для салажат — просто железо. А пушки как живые — отношение понимают. Нельзя к ним так...

Ступив на палубу рейсового парохода, лейтенант со старшиной не захотели спуститься в душный салон. Яков Рочин всю дорогу поглядывал недоуменно, как бы удивляясь, что сызнова очутился здесь. Автоном­ности хватило ему только на пять недель, и вот, ра­достно или нет, а только в темноте за бортом снова встречало старшину родимое Заполярье.

Глава 4

Пять недель Якова Рочина

Свой первый день на «гражданке» Яков продремал на верхней плацкартной полке битком набитого ваго­на, блаженно похрапывал вроде кота на печи, изредка просыпаясь, щурился на зимнее солнце и думал о том, что наконец всё позади и не надо больше вскакивать по тревогам, не надо зреть в какие-то прицелы или со­вмещать стрелки приборов центральной наводки.

Вагон барабанил по стыкам рельсов. Снизу подни­мался разноголосый гомон вместе с уютной духотой. Под тельняшкой в пристегнутом булавкой кармашке вместе с документами лежало приглашение туда, где вообще не бывает снега.

«„Оппель” бегает резво, — было сказано там. — Как получил машину из твоих рук, ни разу не ремонтировал. Поживешь у меня, пока сам не разберешься, где стать на якорь...»

Дельное письмо, если не считать шуточек про смуг­лянок, которых навалом, а со светленькими хуже — большой дефицит. Мужик он, видно, свойский, а не понимает, что по масти различают только кобыл. Лучше бы взять за себя небалованную, из своих дере­венских, но Яков как камень-отпрядыш, и нет на све­те у него родни ближе трофейной машины — «оппе- ля».

После большой станции в проходе на узлах умости­лись новые пассажиры, а негромкий дорожный говор вспыхнул, разгораясь, и затрещал, как сырые поленья под керосином. Яков прислушался. Со скамьи на ска­мью впереброс летали округлые слова: «Дева-Льва- ция...»