Море и берег

А Шалимов за своим столом, нещадно дымя полуметровой козьей ножкой и щуря глаз, просматривает информацию, принятую по радио на ночном сеансе. В редакции своя радиорубка, радист Борис Лазарев настраивает приемник на радиостанцию имени Коминтерна, а Гриша Сыроватко крупным четким почерком записывает передачи. Что сегодня в утренней сводке? Я читаю из-за плеча Шалимова: «В течение ночи на 8 октября наши войска вели бои с противником на всем фронте, и особенно напряженные на вяземском и брянском направлениях…»

В конце августа вспыхнула было надежда: под Ельней остановили фашистов, ну, дальше не пустят, сколько можно отступать? Сентябрь прошел в страшных волнениях за Ленинград. И вот — вяземское направление. Теперь фашисты рвутся к Москве. Я представил себе изломанную линию гигантского фронта — с клиньями немецких ударов, нацеленных на столицу. В каком же глубоком тылу противника оказались мы здесь, на Ханко, — будто боевое охранение, выдвинутое далеко на запад за передний край обороны страны…

Шалимов сортирует листы, исписанные быстрым карандашом Сыроватко. Сам Сыроватко, толстенький, небритый, с глазами, обведенными синеватой тенью постоянного недосыпания, стоит рядом, с жаром рассказывает: вот в этом месте был большой пропуск — чертовы помехи в эфире, — но при повторной контрольной диктовке он все же успел записать. А вот здесь (тычет он в текст пальцем) — безнадежный пропуск, не удалось восстановить. Сыроватко сокрушенно вздыхает.

— Ничего, Гриша, это мы сейчас. — Шалимов вчитывается в текст, зачеркивает незаконченную фразу и заводит длинную «вожжу», соединяя разрыв. — Вот и все, — подмигивает он Сыроватко, — и нет твоего пропуска.

— Постой, а логика? — взвивается тот.

— На, читай — все логично. И короче, между прочим. Ладно, Гриша, иди отдыхай.

Он поворачивается к старшине типографии Кандерову, спокойному, гренадерского сложения мичману, дожидающемуся своей очереди.

— Это срочно в набор, Василий, — протягивает ему Шалимов стопку листков с оперативной сводкой, передовой «Правды», зарубежными телеграммами. — А это, — кладет он другую стопку на соседний стол, — Лукич придет, посмотрит.

Шалимов — правая рука Константина Лукича Лукьянова, секретаря редакции. Вдвоем они формируют каждый номер, и одному богу ведомо, как умудряются они втиснуть все обилие местного и принятого по радио материала в тесные полосы малого формата.

А вот и сам младший политрук Лукьянов — невысокий, с аккуратным зачесом темных, влажных после умывания волос, с красивым и бледным от подвальной жизни лицом. Стремительно он проходит к своему столу, зажигает лампу. Теперь Константин Лукич встанет из-за стола только глубокой ночью, когда печатная машина начнет шлепать тираж очередного номера.

Пальцы у Лукьянова изуродованы давней аварией на торпедном катере, во время срочной службы, но карандаш и строкомер эти пальцы держат крепко. Он набрасывает макеты внутренних полос и передает Шалимову; тот, с окурком, приклеенным к нижней губе, начинает подсчитывать строки, размещать оттиски набранного материала на полосах. Макет наверняка еще изменится к вечеру, срочный материал вытеснит запланированный. Но внутренние полосы более стабильны, чем первая и четвертая, на которые идет главным образом материал, принятый по радио, и с этих-то внутренних полос и зачинается новый номер газеты.

Печка разгорается славно. Я ставлю на нее пузатый чайник с водой — на этом мои обязанности дежурного закончены, можно приниматься за работу. Сажусь за стол напротив Коли Карапыша, корректора, погруженного в вычитку свежих, пахнущих краской оттисков. Придвигаю стопку военкоровских писем. Правка писем — не очень-то веселая работа. Пишут в газету много, ох как много — разве уместится на страницах весь этот поток! У меня строгая установка: «отжимать воду», оставлять только факты. Хочется иной раз оставить в заметке возвышенные слова (а ими почти всегда начинаются и кончаются письма военкоров), ведь от души написано, но — нельзя. Покосившись на Лукьянова с его безжалостным карандашом, занесенным над какой-нибудь из наших корреспонденции (уж не над моей ли?), я решительно перечеркиваю добрых ползаметки.

Охотнее всего я отправился бы сейчас куда-нибудь в часть за материалом для очерка. Или за очередной фельетон засесть бы. Но военкоровские письма не отпускают. В редакции всегда нужно делать то, что срочно, остальное — подождет.

Комната между тем наполняется народом. Врывается долговязый, всегда агрессивно настроенный Коля Иващенко:

— Константин Лукич, я на острова! Новая операция намечается!

— Погоди, — спокойно, не поднимая глаз от рукописи, отвечает Лукьянов. — Придет редактор — разберемся, кому куда.

— Какая операция, Коля? — спрашиваю я.

— Так уж тебе и скажу! — Иващенко ревниво оберегает свою «вотчину» — десантный отряд — от покушений коллег по перу.