Море, море

Впрочем, я понял, что для нее это имеет значение. В холодном неживом утреннем свете, проникавшем через окно из гостиной, она выглядела ужасно. Лицо оплыло и лоснилось, лоб сморщился, рот очертили резкие складки. Слежавшиеся волосы, сухие и курчавые, напоминали старый парик. Глядя на нее, я ощутил в себе новую силу, сотканную из сострадания и нежности. И поскольку я хотел показать ей, как мало меня трогает ее неопрятно-беспомощный вид, моя огромная любовь готова была преодолеть и более серьезные препятствия.

– Давай вставай, старушка, – сказал я. – Приходи вниз, будем завтракать. Потом я пошлю Гилберта в Ниблетс за твоими вещами. Все очень просто.

Я надеялся, что с этим она согласится.

Она медленно подтянулась, встала на четвереньки, потом с усилием поднялась во весь рост. Желтое платье было безнадежно смято, она без толку теребила его и одергивала. Все ее тело выражало конфузливую скованность человека, убитого горем.

– Постой, я тебе дам халат. У меня есть очень красивый.

Я сбегал в спальню и принес ей мой лучший халат – черный шелковый с красными звездочками. Она стояла в дверях, воззрившись на занавеску из бус.

– Что это?

– Это хитрая штука. Занавеска из бус. Ну, одевайся. Где ванная, помнишь?

С моей помощью она безропотно надела халат и спустилась в ванную. Я ждал, сидя на лестнице. Она вышла и полезла назад в свою комнату, двигаясь тяжело, как старуха.

– Сейчас принесу тебе гребень, а то пройди к зеркалу в мою спальню, там светлее.

Но она вернулась к себе. Я принес гребень и ручное зеркало. Она причесалась, не глядя в зеркало, и опять опустилась на матрас. Другой мебели, впрочем, и не было – столик, который Титус извлек из расщелины, еще оставался в прихожей.

– Вниз сойти не хочешь?

– Нет, я побуду здесь.

– Тогда я тебе чего-нибудь принесу.

– Мне нехорошо. Это от вина.

– Чего хочешь – чаю, кофе?

– Мне нехорошо.

Она опять легла и накрылась одеялом.

В отчаянии я вышел, закрыл и запер дверь. После этой нарочитой апатии она вполне могла вдруг сорваться с места, выскочить из дому, исчезнуть среди скал, броситься в море.

Я сошел вниз. Гилберт сидел в кухне у стола. При моем появлении он почтительно встал. Титус, стоя у плиты, с которой он научился управляться, жарил яичницу. Он уже чувствовал себя здесь как дома. Это и порадовало меня, и раздосадовало.

– Доброго утречка, хозяин, – сказал Гилберт.

– Привет, папочка.

Шутка Титуса мне не понравилась.

– Если непременно хочешь фамильярничать, имей в виду, что мое имя – Чарльз.

– Извиняюсь, мистер Эрроуби. Как сегодня чувствует себя моя мать?

– Ох, Титус, Титус…

– Поешь яичницы, – сказал Гилберт.

– Я ей отнесу чай. Она как пьет, с молоком, с сахаром?

– Не помню.

Я собрал на поднос чай, молоко и сахар, хлеб, масло, джем. Снес наверх и отпер дверь, держа поднос на одной руке. Хартли по-прежнему лежала под одеялом.

– Смотри, какой вкусный завтрак.

Она ответила почти театрально-страдальческим взглядом.

– Подожди, сейчас принесу стул и стол.

Я сбежал вниз и вернулся с тем столиком и со стулом. Переставил все с подноса на стол.

– Ну, иди, милая, а то чай остынет. И еще смотри, какой я тебе принес подарок, камень, самый красивый на всем берегу.

Я положил рядом с ее тарелкой тот овальный камень, мою первую находку, жемчужину моей коллекции, большой, пятнисто-розовый, неровно исчерченный белыми полосками, образующими узор, перед которым склонились бы во прах Клее и Мондриан[31].

Хартли приблизилась медленно, ползком, потом встала и плотно запахнулась в халат. На камень она не взглянула и не коснулась его. Я обнял ее и поцеловал похожие на парик волосы. Потом поцеловал теплое, укрытое шелком плечо. Потом вышел и запер дверь. О возвращении домой она не заговорила – и то хорошо. Наверно, боится. А уж если ей сейчас страшно думать о возвращении, тогда каждый лишний час, проведенный ею здесь, усилит мои позиции. Я не удивился, обнаружив позднее, что чаю она попила, но к еде не притронулась.

Я взглянул на часы. Еще не было восьми. Интересно, когда и как именно явится Бен. Я поморщился, вспомнив слова Хартли о том, что он не сдал свой армейский револьвер, и пошел вниз отдавать приказы.

Гилберт уплетал яичницу, гренки, поджаренные помидоры.

– А где Титус?

– Пошел купаться. Как Хартли?

– Ужасно… то есть хорошо. Послушай, Гилберт, ты бы не мог выйти из дому и посторожить?.. Да, конечно, сначала доешь завтрак, ты уже как будто неплохо навернул.

– В каком смысле посторожить? – спросил Гилберт подозрительно.

– Просто постой или, если хочешь, посиди на шоссе в конце дамбы, а когда увидишь, что он идет, приди сюда и скажи мне.

– А как я его узнаю? По плетке?

– Не узнать его невозможно.

Я подробно описал Бена.

– А вдруг он на меня нападет? Едва ли он настроен благодушно. Ты сказал, что он грубиян, вроде бандита. Я тебя люблю, мой дорогой, но драться я не намерен.

– Никто и не собирается драться.

(Будем надеяться.)

– Могу посидеть в машине, – предложил Гилберт. – Запру дверцы и буду смотреть на дорогу, а если увижу его – посигналю.

Это идея, решил я.

– Отлично, только поторопись.