Море, море

Мне стало очень не по себе, и я решил запереть кухонную дверь. Я шагнул к ней, спиной к свече, смутно различил в окно свою лужайку. И вдруг в испуге застыл на месте: за дверью, между домом и скалами, кто-то стоял. В следующую секунду я уже знал, что это Джеймс. Вместо того чтобы отворить дверь, я повернулся, взял свечу и пошел в переднюю за керосиновой лампой. Я зажег ее, задул свечу и принес лампу в кухню. Джеймс, войдя туда в полной темноте, сидел за столом. Я поставил лампу, подкрутил фитиль и сказал: «А, это ты» – словно до этого не видел его или ожидал увидеть кого-то другого.

– Ничего, что я к тебе заглянул?

– Ничего.

Я сел и стал двигать по столу молоток. Джеймс встал, снял закапанный дождем пиджак, стряхнул его, повесил на спинку стула, отвернул манжеты рубашки и опять сел, облокотившись о стол и глядя на меня.

– Что это ты делаешь?

– Чиню молоток.

Дело в том, что головка легко надевалась на ручку, но сидела неплотно, готовая соскочить при первом же ударе.

– Головка плохо держится, – сказал Джеймс.

– Это я заметил.

– Тут нужен клинышек.

– Клинышек?

– Загони туда щепку, чтоб держала.

Я нашел щепку (в доме их почему-то полно), пристроил ее в отверстие головки и, придерживая пальцем, вогнал в отверстие ручку. Потом помахал молотком. Головка сидела как впаянная.

– Зачем он тебе? – спросил Джеймс.

– Убить черного таракана.

– Ты же любишь черных тараканов, во всяком случае любил, когда мы были мальчишками.

Я встал, достал литровую бутылку испанского красного вина и, откупорив, поставил на стол вместе с двумя стаканами. В кухне было холодно, я зажег газ.

– Как весело нам бывало, – сказал Джеймс.

– Когда?

– Когда мы были мальчишками.

Я не помнил, чтобы мне когда-либо бывало с Джеймсом особенно весело. Я разлил вино, и мы посидели молча.

Джеймс, не глядя на меня, чертил на столе пальцем какие-то узоры. Возможно, ему было неловко; и от мысли, что он чувствует себя в непривычном положении просителя, мне самому стало неловко. Но выручать его я был не в настроении. Молчание длилось. Ни дать ни взять молитвенное собрание квакеров.

Вдруг Джеймс сказал:

– Ты слышишь море?

– Шекспир, любимая цитата Китса. – Я прислушался. Удары и взрывы прекратились, их сменили свистящие вздохи, это большие волны одна за другой деловито взбирались на скалы и, омочив их, откатывались. Ветер, видимо, усилился. – Да.

Снова помолчав, Джеймс спросил:

– Поесть у тебя найдется?

– Вегетарианское рагу с растительным белком.

– Вот и хорошо, яйца мне надоели.

Мы еще посидели, прихлебывая вино. Джеймс подлил в свой стакан воды, я тоже. Потом я встал разогреть рагу. (Я открыл банку еще утром, но оно долго не портится.) И тут мне подумалось, что механизм, который я так искусно сконструировал, чтобы навсегда отделить себя от Джеймса, работает не очень-то исправно.

– Хлеба?

– Да, пожалуйста.

– О черт, хлеба-то нет, только печенье.

– Ничего, давай печенье.

Мы принялись за рагу.

– Ты когда приедешь в Лондон? – спросил Джеймс.

– Не знаю.

– Как Хартли?

– Что Хартли?

– Есть новости, планы?

– Нет.

– Видел ее?

– Пил чай у них в доме.

– И как было?

– Вежливо. Вина еще хочешь?

– Спасибо.

Я боялся, что Джеймс и дальше будет изводить меня вопросами, но нет, интерес его, видимо, иссяк. Теперь он заговорил, как бы обобщая:

– Мне кажется, ты почти выкарабкался. Ты построил клетку и поместил Хартли посреди нее, в пустом пространстве. А вокруг нее располагаются все твои сильные чувства – тщеславие, ревность, зависть, жажда мести, любовь к собственной молодости. Они не сосредоточены на ней, они до нее не дотягиваются. Кажется, что она у них в плену, а на самом деле ты не причиняешь ей никакого вреда. Для тебя она образ, идол, подобие, ты заклинаешь духов. Скоро ты увидишь в ней злую волшебницу. И тогда тебе останется только простить ее, и ты окажешься на это способен.

– Благодарствую, но я, понимаешь ли, люблю не ее подобие, а ее, включая самое в ней ужасное.

– То, что она предпочла его тебе? Это был бы настоящий подвиг.

– Нет, разрушительную силу, кровожадность, все, что у нее на уме.

– А что у нее на уме? Возможно, забыть тебя ей не давало чувство вины. Когда ты освободил ее от этого чувства, она была благодарна, но тогда уже в ней самой проснулась обида, воспоминания о том, как ей бывало с тобой скучно, а после этого пришло равнодушие. Сыра нет?

– Джеймс, ты решительно ничего в этом не понимаешь. Я не отступился, да и не выкарабкался, как ты изволил выразиться.

– Тебе, возможно, на роду написано жить одному и быть для всех дядюшкой, словно ты священник, давший обет безбрачия. Доживать жизнь можно и хуже. Сыр у тебя есть?

– Надеюсь, до конца жизни мне еще далеко. Да, сыр у меня есть.

Я достал сыр и открыл следующую бутылку.

– Между прочим, – сказал Джеймс, – ты, надеюсь, поверил тому, что я тебе сказал насчет Лиззи?

Я налил ему и себе.

– Могу поверить, что инициатива была ее, а ты был вынужден поступить по-джентльменски.

С минуту Джеймс задумчиво хмурился. Скорей всего, обдумывал, не пуститься ли снова в подробности насчет того, как редко они виделись, и так далее.

Я решил, что это не важно. Я ему верил.