Море спокойствия

После отъезда Дрю не проходит и часа, как я оказываюсь возле ее дома. Половина четвертого утра. Марго вернется домой через пару часов. Понятия не имею, как Солнышко объяснит ей свое разбитое лицо. Я хватаю телефон из держателя для стакана и сую его в карман. Я даже до сих пор не проверил экран. Не хочу увидеть в списке звонков ее имя и все таящиеся за ним «если». Боюсь столкнуться с напоминанием о том, что, если бы я услышал телефон, если бы поднял трубку, ничего бы этого не случилось.

Дрю стоит на крыльце, провожает взглядом удаляющуюся машину Тирни Лоуэлл. Я быстро прохожу мимо него и открываю дверь, прежде чем он начнет твердить, что мне сюда нельзя.

Я и сам не успеваю подготовиться: как только вхожу в дом, вижу на кухне ее. Несколько недель я старался не смотреть в ее сторону. И теперь при виде нее меня словно выпотрошили, разорвали на клочки и снова сшили, но уже не в том порядке. Не знаю, в чем дело – в ее ране возле глаза, ссадине на щеке или выражении ее лица, – но внутри у меня все ноет от боли.

– Езжай домой, – раздается голос Дрю у меня за спиной, но я не оборачиваюсь, потому что не могу отвести от нее взгляда.

– Дай нам минутку. – Просьба это или утверждение, я не знаю.

– Не сегодня, Джош, – уговаривает он. Не настойчиво, а как-то обреченно.

Он прав. Я должен уйти. Ей ни к чему еще разборки со мной. Но я ведь эгоист. Мне нужно услышать, что с ней все в порядке, даже если это, я знаю, не так. Сейчас я готов принять от нее любую ложь.

– Мне нужна всего минута. – Я обращаюсь к Дрю, хотя по-прежнему смотрю на нее. Голос мой звучит тихо, но с жесткими нотками. Я никуда не уйду.

Она кивает Дрю, однако его это не убеждает. Наверное, думает: раз он не уберег ее сегодня от Кевина Леонарда, то может по крайней мере спасти от выяснения отношений со мной.

– Езжай домой, Дрю, – мягко просит Настя. – Если твоя мама проснется, она очень разозлится. Со мной все будет хорошо. Обещаю. – Ложь, но такая естественная, словно она прибегает к ней уже не один год.

Дрю с недовольным видом все же сдается. Приближается к ней, надолго заключает в объятия и, прошептав на ухо: «Прости», – уходит.

– Болит? – Глупо спрашивать у девушки, болит ли у нее наполовину опухшее лицо, но это первое, что приходит мне на ум. Она вновь прикладывает пакет со льдом к щеке и мотает головой.

– Не очень.

Мы стоим в разных концах кухни, а между нами пролегают все наши попытки причинить друг другу боль.

Она откладывает лед и снимает с холодильника накрытую фольгой тарелку. Разворачивает ее, ставит на стол сахарное печенье и приглашает меня сесть.

– Знаю, тебя от них уже тошнит, но…

Да, я говорил, что меня тошнит от этого печенья. Это было месяц назад. За неделю она испекла двенадцать порций, поскольку никак, по ее словам, не могла добиться правильного соотношения: чтобы печенье хрустело, и при этом его можно было жевать. Я сказал, что она спятила: для меня все они были совершенно одинаковыми. В конце концов, я пообещал, что больше не притронусь ни к одному сахарному печенью, пока она не испечет мне что-нибудь с шоколадом.

– Ну как, удалось найти нужное сочетание? – В этом разговоре нет никакого смысла, но раз уж у меня такая странная девушка, я буду поддерживать его.

– Думаю, да. – Она равнодушно пожимает плечами, будто для нее это ничего не значит, хотя мы оба помним, как эта идея сводила ее с ума. – Ты мне скажи.

И пододвигает ко мне тарелку. У нее разбито лицо. Я только что занимался сексом с Ли. Мы сидим за столом посреди ночи, и она просит меня оценить ее печенье.

– На вкус оно, – говорю я, стараясь прожевать печенье, – точно такое же, как и предыдущие восемьсот штук, что ты давала мне попробовать.

– Да, на вкус оно такое же, – невозмутимо отвечает она, – но не слишком ли хрустящее?

Я медленно вздыхаю, кладу печенье на стол.

– Значит, будем говорить о печенье. – Машинально киваю, беру салфетку и принимаюсь небрежно крутить ее в руках.

– Прости, что обидела тебя.

– Что? – Эти слова следовало мне говорить, но вместо этого их произносит она. А ведь ей известно, чем я занимался ночью. В голове у меня всего одна мысль: «Только не извиняйся передо мной. Прошу тебя, не надо». Еще вчера это было бы благом. Сегодня оно – проклятие.

Я тоже хочу попросить у нее прощения, но слова извинения – дерьмовые слова, и сам я дерьмо.

– Прости, мне очень жаль, – повторяет она, словно мне необходимо услышать это еще раз. Вдобавок ко всему она добавляет «очень жаль» – точно прокручивает рукоять ножа.

– Это я должен просить у тебя прощения.

– Ты не сделал ничего плохого.

Я не верю своим ушам. Услышать такое в разы хуже, чем обыкновенное «прости».

– Как ты можешь такое говорить? Все, что сегодня случилось, – ужасно. Все! Абсолютно! – Я не собирался повышать голос, но кричу. Возможно, оно и к лучшему, поскольку она тоже срывается.