Море спокойствия

Дрю откидывается на кровать Солнышка, уставившись в потолок. Я опускаюсь на пол и прислоняюсь к стене. При каждом движении под моей спиной шелестит бумага.

– Я вот не понимаю, – наконец говорит Дрю.

– Что именно не понимаешь? – спрашиваю я. На этот вопрос есть сотни ответов.

– Не понимаю, почему он не изнасиловал ее.

– Что за дебильный вопрос? – чуть ли не рычу я.

– Я сейчас не строю из себя придурка. А говорю серьезно, – поясняет он. Я вижу, что он действительно настроен серьезно и в этом качестве чувствует себя неуютно. Как и со всем остальным. За последние недели Дрю пережил эмоционально напряженных, тяжелых ситуаций больше, чем за всю свою жизнь, а он к этому не готов.

– Прости, – извиняюсь я, потому что не стоит набрасываться на него. Рано или поздно ему придется повзрослеть, жаль только, что это должно произойти таким образом.

– И все равно я не могу понять. Красивая девчонка, к тому же одна, почему он ее не изнасиловал? Почему избил до полусмерти и бросил умирать? В этом нет смысла.

– Думаешь, смысла стало бы больше, если бы он изнасиловал ее? – спрашиваю я, поскольку в произошедшем в принципе нет никакого смысла.

– Нет. Наверное, я просто хочу понять, почему он это сделал. Хочу знать причину.

– Не выдержал огромной лавины боли, ярости и горя. Не справился с суровой действительностью. – Что угодно может тебя сломать, если нечему удержать на плаву.

– Это не оправдание, – замечает Дрю.

– Да, не оправдание, – соглашаюсь я. – Но ты спрашивал про причину. Это и есть причина. Просто плохая.

Я вижу, что он по-прежнему силится понять, вписать в свою картину мира, но это совершенно невозможно. И не должно. Такому в мире не место, как бы часто оно ни происходило.

* * *

Кажется, будто часы изводят меня каждой утекающей минутой, и я усилием воли заставляю себя не смотреть на них и не отсчитывать время. Даже не знаю, как долго длится молчание, прежде чем я произношу то, что крутится у меня в голове, потому что больше не в силах сдерживаться.

– Я не вынесу этого снова, – говорю я Дрю. Просто не могу. Я не должен еще раз проходить через это. Все закончилось. Они ушли. Все ушли. А теперь и она. Почему? Что такого плохого я сделал? Для чего давать мне ее, чтобы потом забрать? Знаю, Дрю хочет сказать, чтобы я об этом не думал, но слова никак не идут. Ведь только об этом мне и остается сейчас думать. – Это моя вина. С чего я вообще взял, что любить ее – это в порядке вещей?

Дрю вздыхает, глядя в потолок.

– Джош, это в порядке вещей. И она в порядке. – Дрю хочет в это верить, но не верит, и это даже хуже, чем если б он промолчал.

– Ничего не в порядке.

* * *

Уже за полночь, а в доме до сих пор никто не спит. Нами выпито почти три кофейника. Последние два заваривал я – оно и справедливо, ведь большую часть кофе все равно выпил сам.

Ашер, Аддисон и мистер Уорд вернулись час назад. Никто из них не проронил ни слова, хотя им и не нужно ничего говорить. Если бы они что-то нашли, все было бы понятно без слов. Тишина в комнате давит на нас как тиски, которые постепенно сжимаются, мы все уже начинаем задыхаться. В углу маячит пианино, словно призрак. Я не в силах на него смотреть, потому что мне теперь известно его предназначение, и оно неотступно преследует меня.

Мы с Дрю сидим за обеденным столом. Мистер и миссис Уорд – в разных концах дивана, лишь бы не прикасаться друг к другу. Аддисон растянулась на соседнем диване, положив голову Ашеру на колени, и он рассеянно перебирает ее волосы.

Тут открывается задняя дверь – в комнате словно разрывается бомба. Все дружно поворачивают головы на звук. На пороге – она.

Никто не двигается с места. Не вскакивает, не подбегает к ней, не взвизгивает от радости. Мы просто смотрим, как будто пытаемся убедиться, что она действительно пришла. Она глядит на нас в ответ, скользит глазами по нашим изможденным лицам, пока ее взгляд не останавливается на мне. А дальше – все перестает существовать. Я не могу пошевелиться, зато она бросается ко мне. Как только оказывается передо мной, все хором подают голос: «Эмилия», – говорит ее мама; «Эм», – говорит Ашер; «Милли», – говорит ее отец; «Настя», – говорит Дрю; «Солнышко», – говорю я. И тут она не выдерживает.

Ее маска дает трещину и разбивается, осколки живущих в ней девчонок разлетаются в стороны, и остается только одна – та, которую я обнимаю.

Крепко сжимаю ее в своих руках, но ничего не говорю. Ни о чем не думаю. Возможно, даже не дышу. Я очень боюсь, что не смогу удержать ее, не дать ей рассыпаться. Однажды уже видел, как она плачет, только сейчас все иначе. Она погружается в пучину, растворяется в каком-то потустороннем болезненном забытьи. Из нее вырывается крик. Надрывный, глубинный, ужасающий – я не хочу слышать его. Рукой, прижатой ко рту, она пытается его заглушить, но не выходит. Все ее тело сотрясает безостановочная дрожь, я мысленно молю, чтобы она успокоилась. Чувствую, что все в комнате смотрят на нас, но мне сейчас не до них.