Мореплавания Солнышкина

Моряков ходил по каюте громадными шагами, бросая на Солнышкина и Перчикова сердитые взгляды. Он был так возмущён, что пароход покачивался от его шагов влево и вправо.

— Подумать, — взмахнул капитан указательным пальцем, — чуть не убили своего товарища!

— А кто его просил туда прыгать? — сказал Перчиков.

— И пса посадили, чтобы не пускал, — добавил Солнышкин.

— «Пса»! — рассердился Моряков и вдруг остановился: — Позвольте, а почему вы в таком виде? Почему не по форме?

Челкашкин смущённо прикрылся чемоданчиком, так как из всего комплекта формы на нём были плавочки и фуражка. Солнышкин покраснел, а Перчиков выставил вперёд плакатик, на котором красовалось: «Осторожно, высокое напряжение!»

— Да как вы смеете?! — возмутился Моряков. — Как вы можете шутить в такую минуту?

Перчиков смутился. Он хмуро заявил, что это вовсе не шутка, но капитан сказал:

— Хватит экспериментов! Марш на бак! Следить за морем и красить палубу!

И хотя Солнышкин выкрасил её только недавно, друзья решили, что сейчас вступать в спор бесполезно. Тем более, что они чувствовали себя виноватыми.

— А ваш Пионерчиков тоже хорош! — разозлился Перчиков. — Уткнётся носом в свои бумаги и ничего не видит. Он, того и гляди, вылетит в море, а ты отвечай! И такая идея из-за него пропадает!

Перчиков хлопнул дверью и вышел.

Идеи Морякову тоже было жаль, но он даже не подал виду. А Пионерчикова всё не было. Моряков сердито приоткрыл дверь и вдруг услышал крик:

— Горим! Горим! Шланги!

По коридору тянулся дым.

Ярый враг курения

Нужно сказать, что Пионерчиков был ярым врагом курения. И когда видел курильщика, с презрением уходил на другой борт или на другую сторону тротуара. А если у него в каюте лежала пачка папирос, то только для иностранных гостей. Но во всех фильмах и песнях в горькую минуту герои тянулись за папироской. А такой минуты, такого горького момента, как сегодня, у Пионерчикова ещё не было. В толпе около доктора Челкашкина стояла буфетчица Марина. Пионерчикову, конечно, не было до неё никакого дела, но оттого, что она видела, как он шлёпнулся и как побежал, рассыпая искры, Пионерчиков почувствовал себя несчастным мальчишкой. Нет! Надо становиться взрослым, пора браться за ум. И штурман взялся за папиросы.

Но курить в каюте было как-то неловко. Волны от любопытства прямо толпой лезли в иллюминатор. И, потихоньку оглядываясь, Пионерчиков направился к туалету. Он закрыл дверь и, отставив папиросу в сторону, припалил её спичкой… Наконец он взял папиросу в рот и вдохнул дым. В глаза штурману словно забрались чёртики. На него напал такой кашель, что он закрыл ладонью рот. Так курить ему не нравилось! Он повернул папиросу другой стороной и стал в неё дуть. Из мундштука покатились голубые колечки дыма. Они расплывались, как волны. Штурман смотрел на них и в каждом голубом кружке видел себя мужественным капитаном с трубкой во рту. Голова тихо кружилась…

А за дверью стоял боцман и с ужасом смотрел, как в коридор ползут клубы дыма. Бурун потянул дверь, но увлечённый штурман этого не заметил. Боцман подналёг плечом, но это не помогло. Тогда-то он и издал клич: «Горим! Горим! Шланги!»

Пионерчиков повернулся. От него во все стороны посыпались искры, и он тоже закричал:

— Горим!!!

Самый горький час юного штурмана

В рубке замигали сигналы. Пожар. Боцман тащил брандспойт. Моряков командовал:

— Ломать дверь! Там кто-то горит!

И тогда из двери, весь в клубах табачного дыма, появился Пионерчиков.

Бурун выпучил глаза.

Моряков присмотрелся и, отогнав ладонью дым, спросил:

— Пионерчиков, что это значит? Вы курите?

В трубах испуганно зажурчала вода.

— В туалете? — снова спросил Моряков.

И Пионерчиков почувствовал, что самый горький час его наступил. Бурун, сворачивая шланг, сочувственно посмотрел на штурмана.

— Та-ак, — сказал Моряков. — Так-ак… А я-то думал, вы будете капитаном. — И Моряков, горько усмехнувшись, пошёл к трапу.

— Я буду капитаном, — вздохнул Пионерчиков. В горле у него скребло, будто туда сунули сапожную щётку.

Но Моряков сурово оглянулся и сказал:

— Сначала на вашем месте я бы пошёл и извинился перед Перчиковым и Солнышкиным.

— За что?! — воскликнул штурман.

— За то, что вы сорвали им великолепный опыт, — сказал Моряков. — За отсутствие обыкновенной внимательности!

Он был так взволнован, что полчаса ходил по каюте. Потом достал из шкафа ящичек с сигарами, которые тоже держал для иностранных представителей, подумал и вышвырнул его в иллюминатор. Ящичек нырнул, вынырнул и быстро побежал вперёд за течением.

В дверь постучали.

— Войдите! — сказал Моряков.

И в каюту, насупясь, вошёл Робинзон.

— Ах, Евгений Дмитриевич, — сказал он, — что-то мне не по себе.

— Да что вы, Мирон Иваныч, — забеспокоился Моряков. — Где Челкашкин? Вы у него были?

— Челкашкин тут ни при чём, — сказал Робинзон. — Не могу видеть, как наказывают невиновных!

Моряков тоже нахмурился и потёр ладонью затылок:

— Эх, Мирон Иваныч, я и сам жалею. Но ведь чего не случается!

Он хмуро выглянул в иллюминатор, потом улыбнулся и хлопнул в ладоши:

— А знаете, кажется, всё складывается неплохо!