Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков

Автор пытался показать, как подобный экологически мотивированный «прафеномен» закреплялся во времени, обретая поддержку во множестве географических смыслообразов русской истории, соединяемых вокруг него в единую констелляцию такого рода, что ее можно с полным правом назвать «исторической судьбою». Здесь и восточные представления – явно восходящие к туземному русскому прообразу – о северном очаге восточнославянской государственности как «острове Русии»; и образ России XVI-XVII вв. – лесистого «российского острова», противостоящего степному накату Евразии; и характер русской колонизации трудных пространств с выведением поселений-«островов» в узловые, часто приречные пункты осваиваемых ареалов, дающим эффект зависания «сверхтяжелых точек» в полувакууме, и в то же время – «островной изреженности» русских на «сверхкритическом пространстве, затрудняющем общенациональную перекличку» (Л. Леонов. «Пирамида»); и Россия XVIII в. – военно-политический «остров Европы», и она же в XX в. – «социалистический остров»; и даже ассоциации с «архипелагом ГУЛАГ». (Любопытно, что меньше всего «островных» примет обнаруживают русские XIV в. и начала XX в. Эпоха, отмеченная тремя кризисами – «севастопольским», «берлинским» и «манчжурским», – тремя попытками на разных направлениях осуществить континентальную большую стратегию и провалами этих попыток.) При таком подходе ранняя русская геополитика предстает, с историософской точки зрения, как цепь манифестаций того же прафеномена, который проявился и в опорных мифах России – мифах Третьего Рима, Китежа и Петербурга как столицы под готовыми ее поглотить водами.

Метафорика этой концепции оперирует ключевыми мотивами имперского геополитического дискурса, которые как бы полемически оспариваются семантически «смещенным» их применением. К примеру, фигура «территорий-проливов» отсылает к навязчивой теме «проливов» в русском внешнеполитическом дискурсе XIX и начала XX в. (мотив Восточной Европы как «геополитического Ла-Манша» точно так же отсылает к теме Ла-Манша как мыслимого рубежа советского наступления на Западе и в 1921 г. – «Варшава-Берлин-Ла-Манш», и в годы «холодной войны»). В рамках концепции «острова Россия» подобная метафорика звучит ироническим указанием на то, что искомые имперской геополитикой «средина Земли» и «пределы мира» должны мыслиться как совпадающие с каймою нынешней «сжавшейся» России. В этой связи очевидна (впервые подмеченная М.В. Ильиным) типологическая близость модели «острова Россия» к изначальному – филофеевскому – пониманию «Третьего Рима» как сократившейся до последнего оплота православной ойкумены среди «потопа»: именно на образ сузившегося мира работает метафорика «территорий-проливов» и «геополитического Ла-Манша», начинающегося где-то с Поднепровья. И наконец, трактовка России как «острова», окаймленного физико-географическими преградами, метафоры «шельфа», «заливов» и т. д., помимо полемики с панконтинентализмом, имела и еще одну сверхзадачу: внушить применимость к континентальной стране «британской» модели «равноудаленности» и «блестящей изоляции», позволяющей выбирать союзников в видах противодействия нежелательной чужой гегемонии в регионах, значимых для России.

Вместе с тем, использование «островной» метафорики заключало в себе семантический риск, связанный с архетипической двусмысленностью «острова» как символа, очень точно описанной в «Словаре символов» X. Керлота, отмечающем, что «остров может в равной мере представлять одиночество, изоляцию, смерть», но вместе с тем символизировать «синтез единения и воли… средоточия метафизической силы, в котором зарождаются силы океана безбрежного, непостижимого». Модель «острова Россия» стремилась по преимуществу эксплуатировать второй круг смыслов, «сосредоточенность» и «самоорганизацию», однако, при этом трудно было предотвратить толкования в смысле «ухода из истории» и дурного изоляционизма. Надо сказать также (замечания, высказанные Б.В. Межуевым), что метафора «острова» допускала также толкование «изолированный, обособленный фрагмент некоего целого» (напомню слова критика П. Паламарчука, который сравнивал «Остров Сахалин» А. Чехова и «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына и развивал мысль, «чтобы отечество из архипелага вновь сделалось огромным материком») – толкование, которое могло бы обернуться либо топикой «воссоединения Евразии», либо формулами «возвращения европейской страны в Европу» (ср. как С. Булгаков в 1921 г. призывал затопляемый «остров» православия спастись, присоединившись к континенту католицизма).