Морфология загадки

Из сказанного неизбежен вывод: загадка как фигура сокрытия интимно связана с некоторым особым содержанием, которое должно быть и скрываемо и выражаемо. Еще до введения в наше рассмотрение гипотезы Фрэйзера о причастности загадки к табу такая мысль была подсказана наблюдением над классификацией Тэйлора: последняя обнаружила ограниченность всей области загадочных описаний компактной системой внутреннего родства, которому должно соответствовать некое поле привилегированного содержания. Также до введения гипотезы Фрэйзера мы увидели, что избыток означения, заложенный в загадочном описании, таит нечто иное, помимо нацеленности на разгадку. Я напоминаю об этих обстоятельствах, чтобы было ясно, что гипотеза Фрэйзера вошла в горизонт нашего рассмотрения не как палочка-выручалочка, а потому что нечто подобное уже ожидалось.

Это важно ввиду предстоящего нам уточнения поля сокрытия: содержание, с которым нам придется иметь дело в этом поле нередко вызывает сопротивление; распространено представление, что оно навязано влиянием одного автора, совратившего всю европейскую мысль. Его имя, и в самом деле, сейчас появится в этом тексте, но прежде всего по другой причине: ему принадлежат самые глубокие мысли о фигуре сокрытия. И если тот, для кого скептицизм служит заменой мысли, все равно скажет: «Прежде, чем сослаться на Фройда, автор оправдывается», то не станем его лишать такой возможности.

А пока вернемся к Фрэйзеру. Он сообщает, что есть три ситуации, в которых прибегают к табу: ритуалы, связанные со смертью (пребывание вблизи мертвого тела), обряды плодородия в сельскохозяйственных циклах и упоминания половой жизни. Возникает вопрос, равноправны ли эти обстоятельства перед лицом табу в качестве основополагающих. Не исключено, что табу принципиально связано с одним из них, откуда оно перенесено в другие. У меня нет доказательного решения, но установлено, что, например, в русской весьма архаической крестьянской традиции ритуалы, связанные с браком, смертью и сельскохозяйственными циклами отражаются друг в друге и разделяют общий запас образов (итоги этнографических наблюдений: Еремина 1991). Наблюдения Абрахамса над сидениями у мертвого тела (wakes) на острове Св. Винсента в Карибском море в 1965-66 гг. отчетливо показывают, что загадки переносятся в эти ритуалы вместе с мифическими рассказами и песнями из других обрядов. Загадки эти могут быть самого различного типа, включая шееспасительные и подлинные. Он также заметил, что даже подлинные загадки тематически связанные со смертью, могут иметь эротический смысл (Абрахамс 1975: 189–195).

На этом этапе обращение к Зигмунду Фройду становится неизбежным, потому что он исследовал табу и указал на его связь с эротическим содержанием, а еще больше, потому что он оставил самые обстоятельные и глубокие описания символических структур того типа, который получил на этих страницах название фигуры сокрытия. Сила фройдовой мысли заключается в обращении к символическим формациям и подробной экспликации их морфологии и функций. Именно в этом отношении наши перспективы пересекаются. Но эта сторона трудов Фройда менее всего изучена и известна.

У Фройда можно заметить пристрастие к понятию загадки (достаточно заглянуть в индексы к его работам). Он пользовался им чаще всего в фигуральном смысле, но также и в прямом. Не без основания сравнил он свой любимый предмет, сновидения, с загадкой, а также провел параллель между загадкой, с одной стороны, и шуткой и анекдотом, с другой, в отношении к тому, что он называл их техникой, то есть конструктивными средствами, лежащими в основе их функциональной организации. Понятие загадки служило отличным оперативным термином для обозначения его излюбленного предмета, который он в самом общем виде никогда не называл, но всю жизнь описывал его разновидности. Мы можем только догадываться, сознавал ли Фройд глубокую общность тех феноменов, которые предпочитал описывать, – во всяком случае он не обобщил свой концептуальный опыт. Но читатель, а еще лучше, перечитыватель Фройда может заметить, что, во-первых, большой ряд излюбленных феноменов его анализа обнаруживает в его освещении сходные символические структуры, и, во-вторых, его описание этих излюбленных структур смежно с нашим описанием народной загадки, которой он не анализировал.