Морган ускользает

В тот вечер они поужинали у Клэр – овощной запеканкой, принесенной кем-то из членов Общества, и фруктовыми пирогами в жестяных баночках, к которым были прилеплены клейкой лентой бумажки с фамилиями дарителей. Есть никому не хотелось. Клод жевал зубочистку перед маленьким телевизором, который стоял на разделочном столе. Клод был человеком образованным, дантистом, но когда он, включив повтор «Семейки Брейди», издавал испуганный лающий смешок, то Эмили думала: есть в нем что-то оскуделое, деревенское. Клэр ковырялась в куске пирога. Тетя Джуни смотрела в тарелку и пожевывала изнутри губу. Помыв посуду, они перебрались в гостиную, к телевизору побольше. В девять тетя Джуни пожаловалась на усталость и Эмили повела ее в соседний дом тети Мерсер, где обе намеревались провести ночь.

– Наверное, нам стоит его продать, – сказала тяжело ступавшая по тротуару тетя Джуни. – Какой теперь смысл держать два дома?

– А где же вы будете жить, тетя Джуни?

– Ну, переберусь к Клэр и Клоду.

Эмили представила себе, как нечто темное, вроде глаза, сжимается и темнеет еще сильнее. Когда-то домов было три – давно, еще при жизни ее отца.

Тетя Джуни, шаркая, подошла к парадной двери. В прихожей горела лампочка, отбрасывая на пол круг желтого света.

– Ты забери отсюда, что тебе понравится, – сказала тетя Джуни. – Тут ведь есть и старинные вещи. Забери все, что хочешь, домой.

Она оперлась на руку Эмили, прошла с ней в гостиную. Эмили включила свет. Мебель словно выпрыгнула из темноты, отбрасывая резкие тени, – столик с двумя откидными досками (задняя прислонена к стене); кресло с подголовником; стол с изогнутыми тонкими ножками, всегда напоминавший Эмили тощую женщину на высоких каблуках. Видит бог, она могла бы увезти отсюда все. Могла бы, получив расплывчатое предложение взять стол или софу, ответить: «О, спасибо. Наша квартира выглядит так голо». Собственно говоря, ее мог бы обуять зуд жадности. Однако, стоя посреди гостиной и глядя на эти конкретные вещи, она ни с одной связываться не хотела. Уж слишком они солидные, слишком, может быть, многое помнят – объяснить это было трудно. И она сказала:

– Продайте их, тетя Джуни. Деньги вам пригодятся.

– Так возьми хотя бы что-нибудь маленькое, – сказала тетя Джуни. – Эмили, лапочка, ты же единственная из нас, кто еще молод. Ты и твоя дочурка. Больше нам поделиться старыми вещами не с кем.

Эмили представила себе Гину, читающую в кресле с подголовником, покручивая локон на виске, она всегда делала так, если что-то ее поглощало. (Легла ли она уже? Почистила ли зубы? Известно ли Леону, что она все еще предпочитает, хоть и не скажет об этом, чтобы горел ночник?) Эмили соскучилась по внимательным глазам Гины, по ее нежному, бесцветному, словно выструганному рту – рту тети Мерсер. Вот что Эмили никогда до того и в голову не приходило. Она замерла, пораженная этой мыслью.

Между тем тетя Джуни обходила гостиную, поддерживая больную руку здоровой.

– Может быть, эту фарфоровую туфельку. Или бронзовых обезьянок: не слышу зла, не вижу зла…

– Тетя Джуни, ну правда же, мы ведем совсем другую жизнь, – сказала Эмили.

– При чем тут жизнь? Какую такую жизнь надо вести, чтобы держать на кофейном столике несколько бронзовых обезьянок?

– У нас и кофейного столика нет, – улыбнулась Эмили.

– Так возьми столик Мерсер.

– Нет. Прошу вас.

– Или украшения, часы, брошь. Или воткни в воротник ее нефритовую заколку.

– И воротника у меня тоже нет, – ответила Эмили. – Я ношу одни леотарды, а их шьют из такого трикотажа, в который ничего не воткнешь.

Тетя Джуни обернулась, чтобы посмотреть на нее. И сказала:

– Ах, Эмили, твоя мать так хорошо подготовила тебя к колледжу. Почитала «Мадемуазель»[16], собрала все положенные наряды. Ее беспокоило, что ты будешь неправильно одета. Никто больше из твоего класса в колледж не поступил, ни одна из этих баптисток, из Хэйткоков и Биддиксов. Ей хотелось, чтобы ты отправилась туда красивой, чтобы показала им всем, а после вернулась образованной, осела здесь, выбрала себе хорошего мужа, как моя Клэр, – ты же видела Клэр? И мать сшила для тебя то чудное платье с индийским узором, белым воротничком и белыми манжетами. Вот к чему можно было брошь приколоть. Сказала, что ты сможешь надевать его в молитвенный дом. А ты ответила: «Я не собираюсь ходить в молитвенный дом, мама, а все, что мне нужно, – это синие джинсы. Я уезжаю, – сказала ты, – собираюсь стать своей в большой компании и не хочу от них отличаться». Какая ты была смешная! Но разумеется, она тебя слушать не стала и, сама видишь, правильно сделала, очень правильно. А этот, не помню, как ты его назвала – леотард? Ну что это такое? Нет, я не сомневаюсь, в Балтиморе он, может, и выглядит очень модным, но, Эмили, лапочка, он же и в подметки не годится платью с индийским узором, которое сшила твоя мама.

– Время этого платья прошло, – сказала Эмили. – Ему уж двенадцать лет. Им пора окна мыть.

Тетя Джуни отвернулась. Она словно окаменела и ослепла от обиды. Добрела, хватаясь за мебель – кресло, стол, другое кресло, – до софы и осела на нее.