Морган ускользает

Она повела Эмили в гостиную, Морган пошел следом. Эмили воспринималась им как единственная здесь точка покоя. Она стояла в центре гостиной, а все остальные толклись вокруг нее. В том, как она вручила пакет Лиз, было что-то замечательно официальное – Эмили словно не была уверена, что его примут. Но Лиз, беря пакет, уже восторженно вскрикивала. Материнство словно увеличило ее в размерах, опушило по краям, обратило в подобие снежного заряда, состоящего из купального халата и млечных ароматов. И конечно, ей понравилась извлеченная из пакета кукла, ягненок. Кукла переходила из рук в руки, каждый предпринимал попытку поуправлять ею. В конце концов стеганая мордочка ягненка уткнулась носом в щеку малышки. Та испугалась и забила по воздуху кулачками.

– Налей Эмили выпить, ладно? – сказала Моргану Бонни.

Он нагнулся, чтобы опустить малышку на колени Луизы. Та приняла ее неуверенно, продолжая сжимать шишковатой рукой бокал портвейна.

– Что это? – спросила она.

– Это ребенок, мама.

– Мой?

Морган передумал, снова взял малышку и отдал ее Бриндл. Бриндл, читавшая каталог почтовых заказов, передала девочку двойняшкам. Девочка явно сочла все происходившее лучшим из развлечений за день.

– Вылитая Лиз, – сказала Эмили. – Правда? Очень похожа. Только глаза как у Честера.

– Эмили, милая, а где же Леон? – спросила Бонни. – И Гина? Ей не захотелось посмотреть на маленькую?

– У нее в понедельник доклад по естественным наукам. Весь уик-энд с ним провозилась.

Морган представил себе их примолкшую квартиру: голую, чистую гостиную и Гину, сосредоточенно вникающую в книгу.

– Ну хотя бы Леон, – сказала Бонни. – Вы могли привезти Леона.

– Он смотрел какую-то телепередачу. А я сообразила, что если стану дожидаться ее окончания, то девочку уже спать уложат.

Два года назад Мередиты купили маленький телевизор. Морган все время забывал об этом. Каждый раз, как Эмили упоминала о нем, Морган мысленно моргал, ему приходилось производить разрушительную внутреннюю подстройку. Он подошел к буфету, налил бокал хереса – единственного напитка, который Эмили на его памяти соглашалась попробовать. И вручил бокал ей, как раз снявшей пальто.

– Давайте я его повешу, – сказал он.

– Не стоит. Я смогу задержаться лишь на минуту.

Эмили сидела на кушетке, беседуя с Бонни и Лиз, а Морган, покашливая, слонялся по гостиной. Переступил через игру «Монополия», подбросил еще одно полено в камин. Завел стоявшие на каминной полке часы. Присел, покряхтывая, на корточки, чтобы подобрать обертку от подарка Эмили, аккуратно сложил ее – пригодится. Обертку она могла разукрасить сама или купить в «Мастерах на все руки». Бумагу покрывал ксилографированный узор из маленьких колокольчиков. Моргану нравились старомодные, усвоенные в маленьком городке обыкновения Эмили – подарки по всяческим поводам, почтовые открытки, благодарственные записки, рождественские фруктовые торты, неизменное внимание к официальным датам. Эмили была самым правильным человеком, какого он знал. (Некоторое время назад ей удалось вырваться на одну ночь из дома – на единственную их общую ночь. Они так устали урывать минуты. Леону она сказала, что поедет в Виргинию. Встретившись с Морганом в «Патрицианском отеле», Эмили настояла на том, чтобы указать в регистрационной книге свое настоящее имя, – написала имя, адрес и номер телефона, держа ручку вертикально, под прямым углом к бумаге, на восхитивший его чудной, чопорный манер. Позже Морган спросил, почему она не записала выдуманное имя? Это было бы неправильно, ответила Эмили.)

– Я поставила машину на углу, – рассказывала она Бонни, – а выйдя из нее, увидела эту семейку. Мужчина, женщина и двое детей. Один из них упал, заплакал, и я остановилась посмотреть, что с ним, – вы знаете, как это бывает, когда ребенок плачет. Мальчик отделался всего лишь царапиной, чем-то в этом роде, ссадиной на коленке. Однако его отец был, по-видимому, слепым. Не понимал, что случилось. И все время повторял: «Что там, Дороти? Дороти, что такое? В чем дело, Дороти?» – а Дороти не отвечала. Она взяла на руки плакавшего ребенка, потом другого, постарше, слишком большого, по правде сказать, чтобы его нести, пристроила их на свои бедра, а она была сильно укутана и нагружена – зимнее пальто, шарфы, дамская сумочка и огромная хозяйственная сумка, не знаю с чем, с продуктами или с вещами, при уличном свете не разберешь. Покачивалась, еле ковыляла. А он все спрашивал: «Что такое?» – и отчаянно шарил вокруг себя руками. «Никлас не может идти». Он спросил: «Почему не может? Ради бога, что случилось?» – и она вышла из себя и сказала: «Подожди, говорят тебе, успокойся. Стой здесь, я скоро вернусь. Джейсон, ты целую тонну весишь. Держись за мамочку, Никлас…» Мне хотелось сказать ему: «Это царапина, ничего страшного». И сказать женщине: «Зачем подгонять сюда машину? Зачем вы это делаете? А если подгонять, так оставьте детей с ним, и сумки тоже. Он со всем справится. Зачем отталкивать его? Зачем вести себя так, ну, враждебно, не по-людски?»