Моряки Гора

Пока я стоял на ручках насоса, мои мысли то и дело возвращались к рабыне по имени Альциноя. Я больше не видел её с того раза, как она приносила мне а камеру бульон. Мне вспомнилось, что она заявила, будто бы была мною изнасилована. Ничего более глупого придумать было невозможно, ибо ложность этого утверждения была убедительно доказано её собственным телом. Как я знал, она жестоко поплатилась за свою неосмотрительности. Хорошая порка должна была пойти ей на пользу. Теперь она узнала, что лгать рабской девке не позволено. Свободная женщина ещё может сказать неправду, но только не рабыня. Мне было интересно, с чего это она решилась утверждать такое? Возможно, она всё ещё не осознала природы своего нынешнего статуса, и решила, что меня убьют по её навету, после чего ей было бы нечего бояться меня и того, что я мог бы раскрыть её прежнюю личность, факт того, что раньше её знали как Леди Флавию. Хотя и термин «насилие над рабыней» имеет место быть, но обычно под этим подразумевается немногим более чем её использование в своё удовольствие, кому как вздумается, односторонне, безапелляционно, насильственно и так далее. Технически, вообще не ясно, как можно изнасиловать рабыню, с тем же успехом можно было бы говорить об изнасиловании верра или тарска. В юридическом смысле рабыня вообще не может быть изнасилована, не больше, чем какое-нибудь другое домашнее животное. С другой стороны, в данном случае могли бы возникнуть некоторые социальные, юридические и экономические последствия, скажем, если мужчина «A» захотел использовать рабыню принадлежащую мужчине «Б» не спросив разрешения этого самого «Б». Безусловно, если в данную ситуацию не вовлечены вопросы чести, что может привести к крови и смерти, такие дела обычно решаются полюбовно, возможно, ограничившись принесением извинений и оплатой монеты — другой за использование, или предоставлением «А» одной из своих рабынь в пользование «Б» по его выбору, или что-то ещё в этом роде. С другой стороны, изнасилование свободной женщины, с которой мужчина делит Домашний Камень, является очень серьезным преступлением. Совершившего такое ждут мучительные пытки и публичная смерть на колу. Я задавался вопросом, не в том ли дело, что Альциноя сама хотела, чтобы я использовал её, и была возмущена до глубины души, и даже оскорблена тем, что я этого не сделал, что решила притвориться, возможно, по причине её тщеславия, что использование, приличествующее клеймёной носительнице рабского ошейника, всё же имело место. Возможно, она просто хотела, чтобы меня избили как самонадеянного узника, домогавшегося рабыни камеры, но недооценила вопрос и в результате обнаружила, что именно она оказалась неподвижно закреплённой, приготовленной к поцелую плети. Конечно, я не буду утверждать, что у меня не было желания разложить её для целей моего удовольствия, наоборот, в бытность мою в Аре я частенько задумывался над этим, особенно после того, как она, раз за разом начала приспускать передо мной свою вуаль, словно провоцируя меня набраться смелости или наглости сомкнуть вокруг неё мои руки, что в то время и место было бы для меня делом опасным. Почему она тогда опускала передо мной свою вуаль? Просто, чтобы помучить меня? Возможно. Но утверждать это со стопроцентной уверенностью я бы не стал. Я не сомневался, кстати, что она проявляла такую же небрежность и с более высокими офицерами, в том числе, конечно, и с Серемидием. Было ясно, что опознать её ему труда не составит. Разве это не могло внушить ужас той, кто теперь носила ошейник, став, пусть прекрасной, но вещью? Так почему она вела себя так рискованно вызывающе? Быть может она настолько кичилась своей красотой, что не могла устоять перед желанием продемонстрировать её? В конце концов, какой красавице не хочется, чтобы её признали таковой? Похоже, она была либо слишком смелой, либо слишком неблагоразумной, если только она не стремилась почувствовать на своих миниатюрных конечностях тяжесть цепей, и услышать щелчок сомкнувшегося на шее ошейника, объявляющего её чьей-то собственностью.