Моряки Зелёного Моря

Её покинули все; её вера оказалась ложью, её кровная сестра стала главной мучительницей, а её судьба, что должна была стать смыслом всей её жизни, показала лик, в которой стала её смертью.

“Я убью тебя. Сниму с тебя жизнь, оголю вены твои, убью, убью… Слышишь? Слышишь?!”

Но сдаваться она не собиралась. Она просто собиралась с силами, пока кровавые цепкие лапы выжимали из неё жизнь.

Я СЛОМАЮ ТЕБЯ.

Среди моря голосов один звучал как радио, в которое воткнули шестнадцать копий. Это был голос самой боли, вечно далёкий и невероятно близкий. Её пустые чёрные глаза всегда мерещились в темноте, вместе с белым оперением. Произнесённые ей буквы колючими цепями сжимали Совиный мозг.

ТЫ МОЁ ТЕЛО. ТЫ МОИ РУКИ. ТЫ ВЕЩЬ МОЯ. ТОБОЙ Я СТАНУ РЕЗАТЬ МИР.

- Нет! - выдохнула Сова, пытаясь сопротивляться тому, что выигрывало одним своим присутствием, вжимая её в грязь поражения. - Нет!

Это казалось нечестным, неправильным, просто невежливым. Впрочем, о какой вежливости могла идти речь?

“Уже не ты, уже не ты, уже другое - картинка”.

Боль превратилась в пламя, что несло ещё больше боли, а затем сменилось удушьем, когда перекручивали, будто пытались отжать вымокшую в крови тряпку, и удивлялись, что никак не могут избавиться от красного, и продолжали её выкручивать.

“Картинка: рассыпанный песок, выброшенные острые камешки, пролитая кровь, выброшенные перья”.

Это было невыносимо! Нет, хуже чем невыносимо.

И всё же она цеплялась. Её ногти - не совиные когти, но впивались глубоко в плоть, не собираясь отрываться от собственного тела.

Отупев от боли, она не думала, зачем и почему, она гнала эти мысли прочь, выплёвывая их первыми из потока выжимаемой крови. Лишь одно желание; “не сдаваться”, “отрицать”, “бороться за тело” царствовало вокруг, игнорируя, что не стоит тело таких страданий, чтоб за него так бороться.

“Бах! Бах! Бах!”

Её оплетало Зло.

Оно было тысячеклювым и тысячеруким, увенчанным бесчисленными когтями. И оно боролось: и с ней, и с белыми волнами голосов, что бились об неё, освещая вспышками мир. Оно было врагом врага, да, но не союзником; стоило бесчисленным голосам победить, и Сова стала бы ничем иным, кроме их вместилища. Она знала это точно с самого юношества, узнав на опыте, что бывает с теми, кто даёт им поселиться в голове.

“Страшный бой, смертельный бой, кости истлевшие, черви, что ползают меж них”, - фоном доходили до неё слова, как в гиблом сне.

“Чёрные кости! Милые кости! Пламенем! Я жгу их пламенем, жгу!”, - кричал, срываясь, глас и утопал в десятках таких же и иных.

Они обращались в какофонию, в воду, заливающую и без того задыхавшийся рот.

Они ничего не обещали, не требовали, не хотели; они бились, пытаясь вытеснить то, что стремилось вытеснить их. А Сова оказалась меж молотом и наковальней; каждый удар проходил сквозь неё.

Но она сжимала зубы, отворачивала голову, чтобы сделать ещё один ужасно сдавленный вдох.

“Чик-чик-чик, скрежечет нож, нож - вернуться бы домой”.

Собравшись с силами, она начала двигать руками; казалось, боль отрывала от её тела кости, сопротивляясь самому пространству, но она ощупывала пальцами жестокие перья и стальные глади, по которым растекались голоса.

Её когти заскрежетали по стали и резали плотные одеяла, а перед единственным глазом царствовала пелена, сквозь которую проступали смутные образы, напоминающие очень тесную комнатку, в которой ей, казалось, негде было распахнуть крылья.

ОТДАЙСЯ.

- Нет! - фыркнула она, пока что-то холодное вжимало её щёку и прокалывало когтем, чтобы разорвать её. Но её не заботила её плоть.

Я СИЛЬНЕЕ ТЕБЯ.

- Нет, - продолжала цедить Сова сквозь сжатые зубы, даже не осознавая, что твердила ей демон.

ТЫ ПРЕДАЛА МЕНЯ, - кричал совиный крик. - ТЫ ОТДАЛА МЕНЯ В ЛАПЫ ДЬЯВОЛУ.

- Нет, - всё равно цедила Сова, пытаясь встать на ноги, но её тело прижимали к полу. Тогда она стала опираться на все конечности, чтобы хотя бы встать на задние.

“Лежи, я умоляю, тебе же будет только хуже…”, - запищал жалобный голосок и сразу утонул.

Кости казались переломанными, но крепко упирались в пол лапами. Крылья, не то стянутые, не то сломанные, никак не могли раскрыться. Всё тело вновь сжимали путы, пытаясь скрутить, врезались в кожу.

“Сначала я зажарю тебя. Тридцать черепов… Два шампура в живот. Решетну. И съем”, - рычал один из голосов, в наслаждении распахнув глаза своего тона.

Она чувствовала, будто кожа сходила с неё, спадая большими лоскутами. Как обнажались её рёбра, оскалившись двумя рядами зубов, меж которых билось уязвимое сердце.

“Лёгкие, нервы, сердце, печень. Лёгкие, нервы, сердце, печень. Лёгкие…”, - отстукивал один из голосов.

Она уже не светолит и, возможно, даже не разумный. Жестокая кукла, чья швея забыла, что такое нормальность и имела лишь отдалённое представление о деталях живых существ. Она ощущала себя морем, что боролось с океаном, не переставая быть одним - кровью.

“Где же тут выход… Где же он… Он был где-то тут, никак не могу нащупать…”