Морис Бланшо: Голос, пришедший извне

Можно гадать, из‐за какого «проступка» Моисей не смог достичь «земли обетованной». Имеются, конечно, достаточно правдоподобные ответы. Но уже в самом желании ее достичь и отдохнуть заключена чрезмерная надежда. Он может видеть, но не может иметь. Ему, не исключено, уготован другой, высший отдых. «Это одно из таинств Элохима», из тех таинств, что не становятся явью, но требуют бесконечного учения. Толкователи Второзакония говорят: «Моисей не мог рассказать, написать свою смерть» (критический скептицизм). Почему не мог? Он знает (неким непроясненным знанием), что умирает через «Бога», «на устах Бога»: последняя, окончательная заповедь, в которой содержится вся сладость конца — но конца потаенного. Смерть, которая (со времен Адама) непременно присутствует в жизни, «не имеет здесь в жизни места» (Деррида). И Бог, становящийся могильщиком (Левинас), близость которого не сулит никакой посмертной жизни, погребает Моисея «на долине, в земле Моавитской», в атопии места без места. «Никто не знает места погребения его даже до сего дня»: это потакает сомнениям суеверцев в его смерти, как будут сомневаться в смерти Иисуса. Он умер, но «зрение его не притупилось и крепость в нем не истощилась». У него есть преемник, Иисус Навин, и нет преемника (прямого наследника; он сам отказался от этого вида передачи полномочий). «И не было более у Израиля пророка такого, как Моисей». «Более». Исчезновение без обещания возврата. Но исчезновение «автора» только усиливает необходимость учения, письма (следа прежде любого текста) и речи, речи в письме, речи, не оживляющей письмо, которое иначе оставалось бы мертвым, а, напротив, настойчиво побуждающей нас идти к другим в заботах о далеком и близком, притом что нам пока еще не дано знать, что это прежде всего единственный путь к Бесконечному.

Ох всё окончить [30]

Не поймите превратно. В наши намерения не входит воздавать Сэмюэлю Беккету почести, ведь всем известно, что само это слово, в котором присутствует представление о славе, ему всегда было чуждо. Когда появились «Моллой», потом «Малон умирает», мы (Жорж Батай, Морис Надо и я) почему-то оказались настолько наивны, что понадеялись привлечь внимание Премии критиков, в жюри которой входило немало замечательных критиков и писателей, представлявших, однако, «литературный мир», тогда как даже самые ранние сочинения Беккета (чьи отдельные черты еще можно было счесть классическими) были чужды ресурсам «литературы». Но нуждается ли литература в ресурсах? Если, как однажды (справедливо или нет) было сказано, она ведет к своей сути, каковая состоит в самостирании или исчезновении, это оскудение — возможно, глубоко печальное, возможно, являющее собой смесь серьезности и сарказма, беспрерывно призывает ее упорствовать, заставлять расслышать в себе бесперебойную и бесконечную речь. Это нескончаемое движение к концу и было доверено Сэмюэлю Беккету. В последнем (но мне думается, он не последний) вышедшем под его именем тексте, озаглавленном «Подергивания»[31], находит свое выражение желание, которое формулируется тем более ясно, что утверждается оно тщетно: «…лишь хоть как ох окончить. Не важно как не важно где. Время и горе и так называемый я. Ох всё окончить».

Окончил ли, исчезнув, Сэмюэль Беккет? Переложил ли на наши плечи боль ответственности за то, что не могло завершиться вместе с ним? Или же за счет уловки, которой нас не удивить, он все еще бдит, дабы узнать, что же мы намерены делать с его молчанием — молчанием, все еще продолжающим говорить, поскольку вне всякого выражения в нем слышится обязательство выговорить «этот голос, который говорит, зная о своей лживости, безразличный к тому, что он говорит, слишком, возможно, старый и слишком униженный, чтобы суметь произнести когда-нибудь слова, способные его остановить».