Морок

Председатель закончил говорить, в зале захлопали.

– Слово предоставляется передовику жатвы, депутату районного Совета Ивану Завьялову.

«Что это? Меня? Зачем? А, речь держать». Речь у него была написана на бумажке. Бумажка лежала во внутреннем кармане пиджака. Сейчас он достанет ее, подойдет к трибуне, добросовестно прочитает, и ему тоже похлопают. А потом будет концерт, и он сядет в первых рядах вместе с большими мужиками, своими и гостями из района. Когда закончится концерт, его позовут в столовую на банкет, и там поначалу тоже еще будут говорить речи, прежде чем опрокинуть рюмку. И ничего плохого в этом он раньше не видел. Но сегодня будто лучом прожектора высветило: да разве можно им что-то говорить, им надо молчать, молчать и стыдливо прятать глаза друг от друга.

– Иван, – толкнул его кто-то сбоку. – Задремал? Тебя.

Он поднялся из-за стола и стал развязывать узел на алой шелковой ленте. Узел был внизу и сбоку, и ему пришлось почти отвернуться от зала. По залу пошел легкий неясный шум. Вот наконец-то узел развязал. Снял с себя ленту, аккуратно скрутил ее и положил рядом с часами.

– Ты что, Иван, налегке будешь говорить, в майке? – озорно выкрикнул кто-то из зала. Покатился добродушный смешок.

Краем глаза еще успел ухватить вытянутое удивленное лицо председателя колхоза и общее, в отличие от веселости зала, оцепенение президиума. Ничего. Прыгать, так уж сразу, махом.

– Я речь не буду говорить, я другое скажу. Стыдно нам речи говорить, когда мы оставили хлеб под снегом…

Иван передохнул, сделал паузу и услышал в зале необычную, настороженную тишину – даже кашлять перестали. Прыгнул. Все-таки прыгнул. А теперь уже ничего страшного нет. Он рассказывал о гниющих валках, о трех с половиной тоннах зерна, о том, что брошенный хлеб и несделанная работа стали нормой… И в конце сказал – неужели мы все сошли с ума?

Вышел из-за стола и торопливо пошел со сцены. Головы людей, сидящих в президиуме, поворачивались следом за ним. «Как подсолнухи за солнцем», – усмехнулся Иван, чувствуя необыкновенную легкость, будто скинул с плеч давнишний надоевший груз.

Ошибся дверью и вошел в гримировочную, где переодевались девчата из хора. Ошарашенно замер, увидев прямо перед собой чьи-то полные голые ноги, услышал испуганный визг и, вместо того чтобы сразу выскочить, медленно попятился, пытаясь сообразить и понять – куда его занесло? Только на улице дошло, и всю дорогу до Белой речки Иван не переставал посмеиваться над самим собой. В этом смехе было какое-то, хоть и малое, облегчение.

Весной хлебные валки, гнилые, изъеденные шустрыми мышами, исклеванные птицами, сожгли. И сразу пустили трактора – запахивать. Было это совсем недавно. И вот – новая осень.

2

С тревожным ожиданием – неужели опять впустую? – Иван включил мотор. Услышал надсадное чиханье железного нутра, не удержался и выругался. Но мотор выправился, загудел свободно и равномерно. Иван прислушался, облегченно вздохнул – кажется, в порядке. Сделал по двору мастерской несколько кругов и поставил свой комбайн в одну линейку с другими. Шабаш. Хоть завтра в поле. А две недели пропали. Нынче Ивану выделили новый комбайн, а он оказался с заводским браком, и пришлось до последнего винтика разбирать, а потом собирать двигатель. Хорошо, мужики помогли, а то бы один ковырялся до морковкиного заговенья.

Теперь все комбайны, помытые, смазанные, стояли друг подле друга, а их хозяева сидели на лавочке возле бочки с водой, врытой в землю, покуривали и слушали Огурца. Тот, как всегда, солировал, без передышки палил анекдотами и без устали размахивал руками, помогая ими тогда, когда не хватало слов. Никто не торопился расходиться по домам. В эти августовские дни, последние дни перед уборкой, мужиков тянуло на разговоры. Знали, что потом будет не до них, и наговаривались про запас.

Огурец неожиданно на полуслове осекся, показал пальцем на подошедшего Ивана и повернул разговор, как он любил выражаться, на сто восемьдесят.

– Во, Ваньша у нас в институте учится, растолкует. По всем высоким материям и политэкономиям.

– Чего тебе? – усмехнулся Иван. Он уже догадывался, что Огурец хочет разобраться в какой-то глобальной проблеме. На него такое находило. И чаще всего в те моменты, когда у самого Огурца в жизни что-то не ладилось. «Опять с Ольгой поругался», – уверенно подумал Иван, но виду не подал.

– Не мне, а нам, – Огурец широко раскинул руки и величаво показал на Федора Прокошина и Вальку Нифонтова, сидевших рядом, – народ с задних мест интересуется. Недоумевает по одному поводу. Делали твой комбайн на заводе. Колхоз за него гроши выплатил. Так? Выплатил и начал ладить по новой. И опять же гроши выкладывать. Одних электродов вон беремя сожгли. Объясни, как такая лавочка по науке называется?

Огурец приподнялся и приставил палец к груди Ивана. С таким суровым прокурорским видом, словно его лучший друг и был больше всех виноват в организации лавочки. Иван не любил подобных разговоров, похожих на сказку про белого бычка, знал, что они так разговорами и останутся. А слов без дела он не признавал.