Морок

Всю себя, все свои чувства, которые были сейчас в ней, отдавала Любава песне, душу свою, растревоженную, беспокойную, не находящую места, вкладывала в нее, и взгляд затуманенных глаз был устремлен в не известное никому пространство, может быть, в ту самую даль, где когда-то сидела вот так же деревенская женщина и, глотая слезы, думая о своей несложившейся судьбине, складывала слово за словом эту протяжную, по-русски горькую песню. Только сейчас понял Иван, что случилось с Любавой. Сегодня для самой себя она что-то окончательно решила, но только вот что она решила? И еще поражался – откуда знает она эту старинную, ни разу им не слышанную песню?

Примолкли за столом. Даже дочка замерла на коленях у Ольги, восторженно распахнув и без того круглые голубые глазенки.

Гуляй, гуляй, воля,
По чистому полю,
Белейся, белета,
По белой березе…

– По белой березе… – прошептала Любава последние слова. Посидела все в той же позе, наклонив голову набок, вдруг тряхнула рассыпанными по плечам волосами, весело крикнула: – Ну что вы притихли?! Не поминки, а именины справляем! Леня, давай играй что-нибудь. Валька, пойдем танцевать!

Она подхватила Вальку, и они стали кружиться на тесном свободном пятачке в комнате. Огурец старался, играл, словно работал. Иван рассеянно ковырялся вилкой в салате, изредка поглядывал на танцующих. Решилась Любава, решилась, а на что решилась? Холодно, тревожно обмирало сердце. Нет, что бы ни случилось, во второй раз он ее от себя не отпустит. Пусть хоть камни с неба валятся. Мертвой хваткой будет держать. Ведь он тоже человек, он устал ждать.

Вдруг входная дверь настежь распахнулась, и в проеме, как в портретной раме, нарисовался запыхавшийся Федор. Тревожным взглядом окинул компанию, перевел дыхание.

– Леха, выручай. С женой худо. Приспело. Ни одной машины. «Скорая» в логу застряла, как на грех… – шепотом выругался.

– Ой, – Ольга прижала пальцы к губам. – Так по срокам?

– Я откуда знаю ваши сроки! В больницу надо, а не на чем. Не на мерине же трясти!

Огурец уже расстегнул белую рубашку.

– Ольга, давай штаны рабочие и сапоги. Да быстрей, мама, быстрей шевелись, родимая.

– Давай я тоже с вами. Вдруг сядете?

– Не, Ваньша, в тебе весу чуть не центнер. Вальку лучше, давай переодевайся. Сядем, толкать будешь. Давай, давай, чего телитесь.

В доме поднялась суматоха. Через несколько минут Огурец выгонял своего «жигуленка» из гаража. Валька и Федор сели в машину. Мотор взревел, и рядом с размочаленной дорогой, на сравнительно сухой обочине, четко отпечатались следы узких колес.

– А у меня пельмени еще, – растерянно сказала Ольга. – В холодильнике. Может, сварим.

– Да ладно уж, Оля, какие пельмени, – вздохнула Любава и стала прежней. – Да и поздно. На работу завтра. До свидания.

Она пошла следом за машиной, ступая на след узкой колеи. Иван тоже попрощался с Ольгой, заскочил еще в дом, захватил Любавин плащ.

Белая речка купалась в сумерках. Смешанные с легким прорывающимся дождем, со слякотью и мокретью, сумерки были угрюмы и тяжелы. Иван догнал Любаву, накинул ей плащ на плечи и пристроился рядом, стараясь приноровиться к ее быстрому, словно летящему шагу. Молча они прошли улицу, молча свернули в переулок.

– Любава, что с тобой сегодня?

– Ничего. В том-то и дело, что ничего со мной нет. Ничего и никого. – Она усмехнулась, и эта усмешка только была не ее, не Любавина, потому что раньше она никогда так не усмехалась – безразлично и тускло.

– Да что с тобой, объясни?

Он взял ее за руку, но Любава тут же дернулась и побежала к калитке. Догонять ее Иван не стал, понимал – бесполезно.

5

Половину дороги до центральной усадьбы, где была больница, проскочили лихо – по полю. Маленький, юркий «жигуленок» ловко вилял между колдобинами, осторожно заползал на бугры и так же осторожно сползал с них. Земля здесь была твердой. А дальше – овраг, будь он неладен, узкий, неглубокий, а не перескочишь. Как ни крути, надо выбираться на трассу, разъезженную и разбитую. Огурец вывернул руль вправо, подбросил газу, и «жигуленок», надсадно подвывая, стал царапаться вверх. Огурцу было легче – делом занят. А вот Вальке… Вжав голову в худые плечи, согнувшись, он затих на переднем сиденье, боялся взглянуть назад и едва удерживался, чтобы не заткнуть уши. Татьяна кричала надсадно, тяжело, на одной протяжной глухой ноте. Валька такого крика еще ни разу не слышал. По телу ползли противные мурашки, словно его окунули в холодную воду. Федор неловко на руках держал голову Татьяны, а она выгибалась, стараясь ее вывернуть. Рожала она всегда тяжело, видно, и в этот раз будет не легче.

– Ничо, Татьяна, ничо, Татьяна, ничо, ничо… – скороговоркой бубнил Федор, крепче сжимая голову жены большими, тяжелыми руками и стараясь не глядеть на ее побледневший лоб с серыми родовыми пятнами и крупными каплями пота, на ее раскрытый, словно провалившийся рот. Крик бился в тесной кабине и глушил звук мотора.