Морок

Сердце тревожно вздрагивало. И с этой затаенной тревогой Яков Тихонович уехал с поля.

6

Виктор вошел в дом и остолбенел: за столом, напротив матери, сидела Любава. Сидела неестественно прямо, откинув голову, с широко распахнутыми глазами. Ничего не скажешь, подумал Виктор, приятный выдался денек – что ни встреча, то целый спектакль. Настороженно, как чужие, они поздоровались. Мать, медленно поворачиваясь всем телом, смотрела то на сына, то на сноху и мучилась тревожным ожиданием – что будет? Она уже потеряла надежду помирить их, свыклась и жалела, молила теперь лишь об одном – чтобы хватило у них благоразумия разойтись тихо и без шума.

Большие настольные часы медленно и равномерно отбивали время.

У порога Виктор разделся, прошел к столу и тоже сел напротив Любавы, рядом с матерью. Старался, чтобы каждое движение, каждый шаг были спокойными и уверенными, но получалось плохо – руки заметно вздрагивали, под выбритой кожей бугрились желваки. Он жадно смотрел на лицо Любавы, пытаясь отыскать в нем перемены. И находил. Спокойная решительность была на лице у Любавы, такое выражение бывает у человека, который долго топтался перед препятствием, но вот наконец насмелился и перемахнул через него.

– Ну? – сказал он, и так много вложил в это короткое «ну», что мать тревожно вскинулась. Виктор вдруг поймал себя на том, что у него мелко вздрагивают колени, как от страха. Но страха он не испытывал. В нем поднималась тягучая, горячая волна желания: схватить Любаву на руки, прижать к себе, чтобы разом почувствовать ее тело, его незабытый свежий запах. Только в эту минуту понял, как тяжело соскучился по Любаве. Нет, что ни говори, а он ее по-своему любил. Но встать сейчас, подхватить ее на руки не мог. Мелькнула даже досада на мать – могла бы выйти. Нет, совсем не то… Душил желание, и на смену ему приходила, заполняла сердце до отказа холодная злость.

– Ну? – еще раз повторил он, и в этот раз голос прозвучал еще громче и суровей.

Любава, сидевшая все так же неестественно прямо, с откинутой назад головой, вздрогнула. Это «ну» выбивало ее из прежней решимости. И она, как прежде, заколебалась под напором Виктора, под его режущим взглядом. Он всегда надвигался на нее, как трактор, и, как трактор, не замечая, подминает под себя молоденькие деревца, так и Виктор, не обращая внимания, подминал ее слабое сопротивление. Еще минута-другая, и, если продлится тяжелое ожидание ответа, она не выдержит и расплачется. Тогда – конец. Тогда Виктор снова будет вить из нее веревки, тогда на всю жизнь ее подомнут железные гусеницы. Не подчиняться, не бояться – лишь бы только хватило сил. Ей нужно было энергичное движение, движение, рывок, чтобы сбросить с себя старое ожившее наваждение. Любава вскочила со стула. И сверху, глядя Виктору прямо в переносицу – почему-то ей легче было смотреть именно в переносицу, – быстро, срываясь, заговорила:

– Я подаю заявление на развод. Жить с тобой больше не могу и не буду. А почему – ты знаешь сам.

Она хотела сказать не так, хотела сказать по-другому, но с языка срывались первые слова, какие приходили на ум, деревянные, неживые, но она все-таки их сказала. А это – главное. Это – ее победа! Ради своей победы она ждала его, чтобы сказать, чтобы наконец-то выстоять и не уступить. Дело сделано. Не только Виктора, но и саму себя победила сейчас Любава.

Осторожно отодвинув в сторону табуретку, она пошла к порогу, пошла спокойно, словно тугая струна, которая была натянута в ней до звенящего предела, вдруг разом ослабла.

За спиной у нее равномерно и громко отстукивали время настенные часы, потом они с присвистом зашипели и блекло отбили семь вечера.

На крыльце Любава облегченно вздохнула и так же облегченно пошла со двора.

Виктор с матерью по-прежнему рядышком сидели за столом. Губы у Виктора кривились в недоброй усмешке, а мать, облегченно вздохнув, протянула руку и погладила его по плечу.

– Вот и ладно, Витя. Вот и ладно. Ничего.

– Что – ладно?

– Хорошо, говорю, что так, по-мирному.

– Да что – по-мирному?

– Ну, Любу отпустил. Не пожилось – чего уж…

– Не пожилось, не прижилось… Ужинать будем?

Обрадованная мать молодухой выскочила из-за стола, побежала на кухню. Загремела там кастрюлями и чашками, Виктор сидел на прежнем месте не шелохнувшись. Если бы мать смогла прочитать его мысли, она от страха и от предчувствия несчастья завыла бы в голос, но она хлопотала на кухне, радуясь, что все устроилось по-мирному, и не мешала Виктору думать. А он, стараясь не показать своего возбуждения, своей нервной лихорадки, обещал: «Ну уж нет, Любовь Васильевна, так просто ты от меня не ускачешь. Я вам создам уют…»

7

Иван знал, что это случится. Был готов. Не удивился, когда в темноте переулка, неожиданно отделившись от изгороди, ему преградил дорогу человек. Свет фонаря сюда не доставал, но и в темноте он сразу узнал, что дорогу ему преградил Виктор Бояринцев.

Они стояли теперь друг перед другом, и оба напряженно молчали.