Морок

Да, Козырин строит, пытался доказывать Савватеев, но рушит еще больше, веру у людей рушит. Веру в справедливость. А страшнее, чем ее потеря, нельзя ничего представить. Для Воронихина же страшнее всего казалось несделанное дело. Наученный жизнью, когда над ним, как топор, висело железное слово «давай», он вывел для себя принцип, неукоснительного исполнения которого требовал и от других, – сначала сделай дело, а уж потом будешь рассуждать, как и каким образом ты его сделал.

Этот спор бывших друзей никогда не затихал, наоборот, набираясь сил, он упорно близился к своей вершине; там, на вершине, должна была случиться развязка. Воронихин, предчувствуя ее, все-таки уставал ждать. Савватеев раздражал его, и ему труднее становилось скрывать это раздражение. Он хорошо знал, что с Пыл Пылычем, который признает только прямые углы, надо и говорить напрямую. И он сказал, что устал от Савватеева, просто-напросто устал, что времена меняются и в новое время надо жить по-новому, гибче, а Савватеев остается прежним, продолжает размахивать шашкой.

В кабинете первого ненадолго повисла нехорошая тишина. Рубанов давно уже прочитал бумаги, отложил их в сторону и теперь с интересом, внимательно смотрел на Савватеева и Воронихина, слушал их разговор, и его глаза становились тревожными.

Савватеев, не вытаскивая пачку из кармана, долго нашаривал в ней папиросу, нашарил, вытащил, долго прикуривал, собираясь с ответом, наконец со вздохом выговорил:

– Что же… меня, видно, и в гроб таким, прежним, положат. А ты вот другим стал. Жаль…

Воронихин походил по кабинету, успокаиваясь, кинул взгляд на Рубанова – лишний он был сейчас, – но ведь не выпроводишь. Ладно, пусть послушает, для будущих выводов. Он построжел лицом, в последний раз прошелся по кабинету, сел в кресло за свой стол, взял с края стола какую-то папку и, давая понять, что дебаты окончены, что пора заниматься делом, строгим, официальным голосом сказал:

– Письмо и справку, Павел Павлович, оставьте. Мы через газету дадим ответ Самошкину. – Чтобы было еще яснее, что разговор окончен, добавил: – Я вас больше не задерживаю.

Савватеев спокойно поднялся, спокойно вышел, но в последний момент не удержался и крепко хлопнул дверью…

– Александр Григорьевич, я от вас не ожидал. – Рубанов удивленно вскинул глаза на первого секретаря. – Вы же не правы. В отношении Козырина. Кстати, я недавно делал анализ почты – на райпо много жалоб.

Затевать новый разговор у Воронихина не было никакого желания. Он не ответил. Еще ниже наклонил голову над папкой, и Рубанову ничего не оставалось, как выйти из кабинета следом за Савватеевым.

На улице было уже темно, над бором неторопливо всплывала большая луна. Ее блеклый свет сливался со светом фонарей, и центральная крутояровская улица искрилась. Она была пустынной, лишь изредка проносились машины, поднимая за собой снежную пыль. Савватеев, расстегнув пальто, неторопливо шагал по тротуару и понемногу успокаивался. Злость, вызванная резким разговором в кабинете Воронихина, проходила. На смену ей, размеренные и неторопливые, как шаги, приходили мысли о том, что первый сегодня прозрачно намекнул о пенсии. Ну нет, если устали от него, это еще не значит, что устал он сам. Он еще чувствует в себе силу и не собирается беречь ее – если потребуется, растратит всю, до последней капли.

7

Как все-таки быстро летит время! В суете, в будничной спешке этого не замечаешь, но среди сутолоки дел и забот вдруг сверкнет неожиданное воспоминание, озарит прошлое, и едва только ты примеришься к нему взглядом, тебя осенит – как много уже прошло времени…

У Воронихина была отличная память, которая его никогда не подводила. И вот сейчас, глядя на сидящего перед ним Козырина, отутюженного, начищенного и спокойного, он случайно вспомнил его прежнего, каким тот был, когда еще только начинал работать. Вспомнил четко, словно увидел старую, хорошо сохранившуюся фотографию. Невольно усмехнулся, представив, что у него в кабинете сидят сейчас два Козырина, прежний и нынешний.

Прежний, одетый в старенькие брюки и простенький серый пиджачок, несмело примостился на самом дальнем из стульев, стоящих вдоль стены, и его несколько раз пришлось приглашать сесть поближе. Он краснел, смущался, долго и невразумительно бормотал о старой матери, живущей в деревне, о том, что сам он перебивается в гостинице, собирается жениться, и наконец, совсем смутившись и еще больше покраснев, выложил суть своей просьбы – нужна квартира. Он не понравился тогда Воронихину, тот любил и выделял людей решительных, напористых, на них и делал ставку. А этот молодой заведующий базой райпо показался ему обычным просителем, каких через кабинет в приемные дни проходят десятки. Он ответил тогда так же, как отвечал и другим просителям: квартир очень мало, возможностей нет и придется подождать.