Морок

Андрей хмурился и краснел. С Рябушкиным трудно было не согласиться. Он говорил очевидные вещи. Но та радость, то самодовольство, с какими он их говорил, отталкивали, не мог их принять Андрей, потому что в его душе они вызывали иные чувства: обиду, непонимание и растерянность. Так теряются, неожиданно, на ходу натолкнувшись на трудное препятствие. Человек обескураженно замирает, ищет выход, но нужно время для того, чтобы прийти в себя от растерянности, чтобы осмыслить все расчетливо и спокойно. Андрей этого сделать пока не мог, он только еще потерянно озирался, а Рябушкин не умолкал, его слова, цепляясь одно за другое, лились и лились без удержу.

– Я тебе толковал о Савватееве, а ты морщился. Вот – наглядный пример. Да разве он не знал, кому ушли эти машины? Будьте спокойны, сударь, прекрасно знал, лучше нас с тобой и еще до твоей справки, но… жить-то всем хочется. Глядишь, и самому что перепадет.

– Савватеев никогда и ничего себе не брал, – резко перебил Андрей. – Понял? И при мне больше такого не говори, вообще помолчи, мне работать надо.

Рябушкин поднял вверх руки, успокаивающе помахал ими и, улыбаясь, насвистывая себе под нос, вышел из кабинета. Уже из-за двери донеслось:

И я была девушкой юной,
Сама не припомню когда…

Тупо смотрел Андрей на чистый лист бумаги и не мог сосредоточиться, не мог написать ни одного слова. Душило чувство беспомощности и злости. Ему сейчас казалось, что он всего-навсего маленький винтик в большой машине, которая называется жизнью, и от винтика абсолютно ничего не зависит: выскочит он завтра или даже сегодня, ничего не изменится, его отсутствия никто не заметит, а машина как работала и крутилась, так и будет работать и крутиться.

Андрей отодвинул бумаги в сторону, оделся и вышел на улицу. Яркий, морозный день стоял над Крутояровом, которое жило своей обычной, размеренной жизнью. Гудела леспромхозовская пилорама, ядовитым запахом ацетона и краски тянуло с мебельной фабрики, по центральной улице проносились машины, и далеко, за стеной бора, упруго гудел тяжелый поезд. Андрей любил всматриваться в свой родной поселок, всматриваться и представлять его прошлое. Он хорошо знал историю Крутоярова, и ему не составляло труда мысленно заменить мост через маленькую Гусятку, впадающую в Обь, широкой плотиной, а светлые трехэтажные дома – угрюмыми заводскими строениями, мимо которых круглыми сутками ходили солдаты горного батальона с длинными ружьями и время от времени опасливо покрикивали: «Слу-у-шай!» Крутояровский медеплавильный завод был основан по указу царицы и принадлежал Кабинету Ее Императорского Величества. В душных, прокопченных сажей цехах, голые по пояс, потные и не раз битые палками, трудились работные люди, проклиная и свою судьбу, и свою жизнь. Но в них, замаенных непосильной работой, битых и поротых, не умирал высокий дух красоты и свободы. Не для начальства, а для души сын крутояровского работного человека Федор Стрижков несколько лет со своими учениками вытесывал невиданную вазу из алтайской яшмы, которая и сейчас хранится в бывшей российской столице. Для души слагали работные люди песни и легенды о храбрых разбойниках, своих защитниках. И не только для своей души, но и для тех, кто будет жить, страдать и любить после них.

Все это Андрей чувствовал, понимал, и ему хотелось соединить прошлое с сегодняшним днем. Соединить с помощью особых, берущих за сердце слов, которые скажут о том, что есть в мире вечные понятия, вечные истины. Сам мир меняется, а они, эти вечные истины, остаются неизменными, как неизменными во все века остаются хлеб и небо над головой.

Он вновь и вновь возвращался к сегодняшнему разговору с Рябушкиным, к мыслям о Козырине и опять ощущал растерянность и собственное бессилие, словно налетел на неожиданное препятствие… И вдруг четко и осознанно понял – препятствие будет мешать. Всегда. Надо или уйти в сторону, или все-таки преодолеть его. Человек, чувствующий себя только маленьким винтиком, конечно, уйдет… А он, Андрей Агарин?..

10

Как всегда, Козырин был одет с иголочки, его черные, подбитые сединой усы аккуратно подстрижены, чуть прищуренные глаза смотрели внимательно и серьезно. Двумя пальцами он держал толстую сувенирную авторучку и постукивал ею по столу. Рукав пиджака сдвинулся, обнажил золотую запонку, и она от косого солнечного луча ярко взблескивала.

Андрей терял мысль, казалось, что его сбивают костяной стук авторучки и взблески запонки, но повинны были совсем не они, а внимательный, серьезный взгляд Козырина. Даже намека на раздражение не было в нем. Яростный запал, с каким Андрей вошел в кабинет, потухал, точные, весомые слова куда-то исчезали, он никак не мог справиться с растерянностью и в конце концов, не сказав и половины того, что хотел, вздохнул:

– Ну вот, вроде все.

А хотел сказать о многом.