Морок над Инсмутом

Луна сегодня совсем округлилась: она освещала кости рыб, которые сухо потрескивали под налетавшим время от времени ветерком, словно он нарушал их планы слиться в один скелет и стать памятником Единой Рыбьей Душе. Мэдж не могла взять в толк, что это сирены так разошлись. Разве только туман ползет по морю и с минуты на минуту будет здесь, а ветер улетит в глубь суши, где предастся более своевременным занятиям.

Все мужья Мэдж были мертвы, за исключением, как она надеялась, последнего. Который ушел, шлепая по лужам, еще раньше утром. Так рано, что даже не стал ложиться в постель. Боялся пропустить прилив, как все его предшественники, которых он рано или поздно настигал без возврата… а до прилива надо было идти и идти по бесконечным пляжам из отвердевшей ребристой грязи. Едва он шагнул за порог их лачужки, сапоги громко зачавкали в грязи, и этот звук, проникая в уши дремлющей Мэдж, уходил дальше в сон, куда она не имела силы за ним последовать. Жажда жизни взяла свое. Пробуждение было Полярной звездой, и ее кровь толчками стремилась к нему от полюсов смерти, как магнитная стрелка всегда поворачивает к северу.

Никто из них не вернулся. Исчезновения стали ритуалом, как запоздалые месячные кровотечения, столь же бессмысленные, сколь и разрушительные. Рыбная ловля была у ее супругов в крови, хотя она больше напоминала погоню за беззубым раком в трясине собственных внутренностей, а не выуживание божьих тварей из дренажных каналов приморской земли.

Стоя на пороге своей лачужки, она представляла, как рыбацкие катера с заглушёнными моторами качаются на пенных гребнях соленых волн; борта от носа до кормы щетинятся удочками, их лески сплетаются в паутину, похожую на «колыбель для кошки», игру, из-за которой Мэдж и ее сестра частенько ссорились в былые дни; сети ожившими водорослями полощутся за кормой; глубинные чудовища в спиральных кратерах потухших вулканов топорщат зубчатые спинные плавники и поднимаются выше в отчаянной попытке вернуться во вселенную, в громадное пространство над небом, где их создал из ничего, одной лишь силой мысли тот, чье место в иерархии снов даже выше Бога…

Да, но это лишь сны, напомнила себе Мэдж. Она топнула ногой, но жест не получился: нога утонула в грязи.

И тут она увидела их: болотные сапоги мужа торчали из трясины двумя черными корешками от зуба, плохо вынутого дантистом-Богом, который обнажил в ухмылке свои гнилые клыки, длинные, как у вампира, орудия смерти, грозящие незаживающей раной скорее ему самому, чем его жертве…

Она встряхнулась. Опять эти сны. Нет, это не сапоги. Тогда что же?

Той ночью они разговаривали, быть может, в последний раз.

— Не забудь коробку с ланчем, Оуэн… и гамаши надень, они сушатся у двери.

— Не нужны мне гамаши — сапоги высокие, пах прикрывают.

— Зато кое-что другое мокнет…

— Я рассказывал тебе про моего отца? Он говорил: никогда не носи гамаши, парень, а то как помрешь, люди увидят, что ты их носил, и решат, что был слюнтяем…

— Какая чушь! — Она прикусила язык.

— Да нет, что-то в этом есть. Времени и так мало, когда уж тут подтяжки надевать да подпоясываться. Жизнь слишком коротка, чтобы рассусоливать…

И тут, неизвестно почему, из его глаз выступили слезы. Она решила, это оттого, что он отца вспомнил. Может, и тот тоже оставил вот так свою жену, уходя на рыбную ловлю. Бессмысленное занятие, особенно учитывая, что рыбаки никогда не возвращались… и рыба тоже. Приходилось довольствоваться черствым хлебом, не имея даже рыбьих кишок, чтобы сухая корка рот не рвала.

Ночью она впервые поцеловала его в соленые губы и пошла спать, зная, что он будет сидеть, пока не настанет время идти. Как можно сидеть и ничего не делать? Собственных мыслей ей всегда было мало: руки тоже должны были что-нибудь делать: штопать, вязать узор «рыбья кость», печь сухой хлеб; теребить край вечно растущей горы домашней работы; но даже уйма отупляющих дел, которые только множились, пока она корпела над ними, не могли погасить пламя лихорадочно работающего мозга; ей было мало; она не знала покоя; она скорее умерла бы, чем погрузилась в безделье.

Заря медленно скользила по краю неба вверх, затапливая его, точно бледно-желтое море с волнами облаков. Луне некуда было деться, ведь земля была плоская, сколько хватал глаз. Лишь два сапога стояли часовыми, удостоверяя, что Оуэн стал духом, не успев даже покинуть окрестности лачуги и добраться до берега так называемого моря, где его лодка до сих пор качается на воде или лежит на волнах застывшей грязи…

Его непромокаемый плащ и куртка, поверх которой он его носил, лежали рядом, точно старая шкура монстра, который, сбросив ее, полетел пугать очередную бедную вдову своим сходством с огромным насекомым.

На всякий случай — вдруг он услышит — она шепнула сделавшему ее вдовой духу:

— Говорила я тебе, надень гамаши. — Но никакого смысла в этом не было; и она, взявшись за лысую метлу, принялась мести бесконечные лужи со всей энергией, на какую была способна при сложившихся обстоятельствах.

Рэмси Кэмпбелл ЦЕРКОВЬ НА ХАЙ-СТРИТ