Морошка. В августе 42-го

Фёдор Козвонин Морошка. В августе 42-го

Август 1942.

«Мы привыкли думать, что судьба превратна и мы никогда не имеем того, чего хотим. На самом деле все мы получаем с в о е – и в этом самое страшное…» Андрей Битов

1

I.

… но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба, – высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме…»2– тут каурая кобыла красноармейца Степана Деницына прервала мерный шаг, шарахнулась вправо и чуть не боднула ступавшую рядом лошадь товарища. Деницын встрепенулся и натянул поводья.

Конечно, лошадке было чему удивиться. Впервые оказавшись в этих степях, она чуралась неведомых трав, попадавшихся между пыреем и типчаком, недовольно фыркала на верблюжью колючку. Эх ты, глупая! То ж историческое растение, библейское – именно на нём выпадала манна, которой Моисей сорок лет евреев потчевал. Но, то ли времена были тёмные, то ли евреи от скитаний одурели, но они искренне считали, что кушанье им какой-то там «бог» ниспосылает. На самом деле это растение так опылителей привлекает. Вот тебе и диалектика! Но и безо всякой философии растение полезное – с таким не пропадёшь. Можно и скотину накормить, и питьё подсластить, а в медицинском отношении – целая аптека: отваром горло полоскать, и его же от кашля пить. Им же язвы промывать. От дизентерии отвар очень хорошо помогает, крепит, а манна, наоборот, слабит. Главное, не перепутать! Сплошной материализм!

Но вот очень красивого, цветущего белыми и розовыми цветами олеандра комдив Мелькумов3 велел остерегаться – лошадям от него верная смерть! Правда, ушлые товарищи и говорили, что человек – не лошадь: если пару листочков пожевать, то надолго взбодришься. Но Деницын верил своему комдиву, а не ушлым шутникам-товарищам, которые, впрочем, листочки действительно пожёвывали. Извлекали пользу как умели. И на первый взгляд ничего с ними не делалось. А попёнок Володька боялся, что где-то тут растёт анчар из пушкинского стихотворения – до того ядовитое дерево, что даже его испарения смертельны и жди беды, если ветер подует на тебя с его стороны… Добралась бы до него советская наука – никаким буржуям не выстоять: насадить анчаров тех вдоль границы да включить вентиляторы на погибель сукиным сынам! Эх…

Степан глубоко вдохнул широкой грудью, прикрыл глаза и откинул голову. Как же хорошо тут, под всепобеждающим белым солнцем ехать по-над бурной студёной рекой к широкому и призывно распахнутому ущелью… Почему-то очень зачесалась правая голень, как будто натирала небрежно замотанная портянка. И как бы туда забраться-то, под голенище, чтоб с лошади не слазить?…

В этот миг оперуполномоченный управления государственной безопасности НКВД старший лейтенант госбезопасности Степан Артёмович Деницын проснулся в своей холостяцкой постели и с удивлением посмотрел на торчавшую из-под одеяла голую ногу. Которая вовсе не чесалась.

В избе вязко пахло мокрым деревом. Вглядевшись в заоконную густую августовскую хмарь с просерью4, Степан уныло почесал щеку и решил, что бриться не будет – потерпит до завтра. Он открыл окно. В расхлябавшейся створке глухо брякнуло стекло. С улицы к затхлой домашней влажности устремился и прибавился душный волглый запах жухлой листвы. Степан опёрся обеими руками о подоконник и обречённо вздохнул. «Ну вот почему так-то, а? Почему два года назад в Союз вступила хмурая Прибалтика, а не знойный Афганистан? Тьфу…».

Степан был высоким мужчиной с широкими плечами и, несмотря на подтянутый живот и выправку, его торс казался громоздким. У него были белёсые брови и усталые карие глаза. Четвёртый десяток перевалил за экватор, его тревожила жизненная неустроенность. Конечно же, эта проблема отошла на второй план после июня проклятого сорок первого года, когда на страну набросился чудовищный волк. С этим волком теперь из последних сил бьётся советский волкодав. А над ухом волкодава занудной мошкой жужжит всякая мразота – то паникует, то дезертирует, то попросту вредит и попусту кровь портит. С этими вот паразитами и боролся Степан, чьё ведомство уже год находилось на казарменном положении – те, кого не отпустили на фронт, несли службу сжав зубы: без выходных, отпусков, со сменами двенадцать на двенадцать.

За окном по деревянному тротуару шёл какой-то весёлый человек и бодрым, немножко дурным голосом пел песню. Степан разобрал только:

«… по Деповской вдоль Хлыновской

Прошла вся моя юность…»