Морозные узоры: Стихотворения и письма

Все эти годы не забывал опекать больного писателя друживший с ним со времен нижегородской юности М. Цявловский – известный пушкинист. Через него проникали в подвал литературные новости, доставлялись необходимые для работы писателя материалы – журналы и книги XIX века, и через него же шли хлопоты во внешнем мире – о пенсии, например. Неплохое впечатление произвел Садовской на Т. Г. Цявловскую-Зенгер, которая описала свой визит к нему в письме к матери от 20 января 1931 года: «Он вообще очень колоритная, своеобразная фигура. Он – разбитый параличом человек; максимальное, на что он способен, это сидеть в креслах. Он не стар. Ему, может быть, 50 лет. Но при этом необыкновенно интенсивно работающая мысль, он все время пишет обдумывает романы, весь погружен в творчество… Мы были у него с Мстиславом [Александровичем Цявловским]. Он принял нас в небесно-голубом халате, с кружевным воротничком и серебряными бомбочками-пуговицами» [130].

Необычным нарядом («в красной рубашке и сапожках») Борис Александрович поразил навестивших его петербургских «дам» – Зою Юнгер с дочерью. Е. В. Юнгер, будущая знаменитая актриса, описала эту встречу с большой теплотой [131].

Общими литературными интересами с Садовским и Цявловским был объединен также Павел Сергеевич Шереметев, приходивший к Цявловскому на разного рода литературные вечера. Появлялся там и Георгий Шенгели, который приносил с собой и читал новые стихи Садовского. В подвале также было заведено читать отрывки из новонаписанного. Некоторые вещи «затворника» расходились по рукам. Так, его друг Николай Арнольд [132] сохранил у себя некоторые рукописи Садовского, ныне находящиеся в РГАЛИ.

Как известно, в подвал Садовского перенесла свой архив Марина Цветаева. Перед отъездом в Елабугу она приходила сюда раза два-три на ночлег с сыном. Архив был помещен в сундук, на котором спал писатель, и сохранен. Ранее приходила в монастырь по-дружески повидаться с Садовским Анастасия Ивановна Цветаева, впоследствии сочувственно и благожелательно отзывавшаяся о его жене Надежде Ивановне.

Однако в писательском мире «затворник» представлял собой некую анекдотическую фигуру. Кто-то придумал «байку»: «Какая разница между Борисом Годуновым и Борисом Садовским? Первый начал свою карьеру в стенах Новодевичьего монастыря, второй ее здесь кончает». Остроумных собеседников хватает, и сам он бы остроумен. Но черным пятном на его репутацию легли «злые розыгрыши» – мистификации, когда он предоставлял своим друзьям для публикации сфабрикованные им подделки. С его подачи в печать попали несуществующие стихи Блока и Некрасова в воспоминаниях о Есенине Садовской приписал ему два своих стихотворения и намеревался их опубликовать как есенинские [133]. О себе он тоже распространял иногда фальшивые сведения. Так, сочиняя пьесу «Кравчий», Садовской ввел в нее в качестве героя молодого человека по фамилии Садовский, который, услужив царице Марине Мнишек, получил от нее земли у Щербинского оврага близ Нижнего. И уже всерьез от этого вымышленного персонажа начал строить свою биографию – она зафиксирована на страницах книги Е. Ф. Никитиной «Русская литература от символизма до наших дней» (М., 1926), а до того – в добротно составленной И. Ежовым и Е. Шамуриным антологии «Русская поэзия XX в.» (1925), которой мы пользуемся до сих пор в репринтных изданиях. В биографической справке сообщалось буквально следующее: «Потомок литовца Александра Яна Садовского, въехавшего в Россию в 1606 году в свите Марины Мнишек. В числе предков по женской линии – византийцы и выходцы из Золотой Орды, но преобладающий элемент великорусский».

Зная склонность Садовского к мистификациям, никто не может подтвердить, правдива или выдумана дошедшая до нас история (не исключено, что это факт), будто бы писатель повстречался со Сталиным на кладбищенской дорожке, где по обыкновению совершал на коляске прогулку. На вопрос вождя о его просьбах к советскому правительству попросил провести радиоточку. Действительно, в его дневнике (по времени вскоре после похорон Н. Аллилуевой, когда Сталин мог приходить на ее могилу) записано о прослушивании радиопередач, что в те годы было малодоступной роскошью, тем более во всеми забытом подвальчике.

Садовской написал в Новодевичьем монастыре романы «Пшеницы и плевелы», «Александр III», «Охота», рассказы, множество стихов, записки мемуарного характера. Задумав автобиографическое полотно «Истоки дней», начал реанимировать впечатления давних лет, записывать в дневнике свои «сны»: «То видел себя у Ведерниковых или Чубаровых, то в Военном собрании, то на пароходе…». Но вдруг он резко обрывает сладкие грезы: «И вроде во всех этих местах всё то же, да не то. “Не то” была и вся жизнь моя» [134]. С ним произошло нечто важное, какое-то обновление. Он почувствовал себя другим человеком: ему стало неинтересно «перетряхивать нижегородский сор».

По его дневниковым записям прослеживается перелом в сознании, характерный для человека, выбирающего путь покаяния и спасения.

Верни меня к истокам дней моих,