Морская раковина

Рэй Брэдбери Морская раковина

Ray Bradbury The Sea Shell

© Перевод Елены Петровой.

Ему хотелось выскочить на улицу и бежать, перемахивать через живые изгороди, поддавать ногой пустые жестянки и орать под окнами, чтобы вся компания выходила гулять. Солнце стояло высоко, погодка выдалась хоть куда, а он валялся, укутанный одеялами, весь в поту, и злился — кому ж такое понравится?

Хлюпая носом, Джонни Бишоп сел в постели. Сноп солнечных лучей, который горячил ему ступни, хранил запахи апельсинового сока, микстуры от кашля, а после маминого ухода — ещё и духов. Нижняя половина лоскутного одеяла была похожа на зазывную цирковую «растяжку»: такая же красно-зелёно-лилово-голубая. От этой пестроты зарябило в глазах. Джонни поёрзал.

— Гулять охота, — тихонько заскулил он. — Вот Чёрт. Чёрт!

Над головой жужжала муха; она колотилась в оконное стекло, отбивая сухую дробь своими прозрачными крылышками.

Джонни покосился в её сторону, зная по себе, как ей хочется на волю.

Он несколько раз кашлянул и убедился, что это не болезненный старческий кашель, а обыкновенный мальчишеский, какой может напасть на человека одиннадцати лет, но не может помешать ему ровно через неделю оказаться на свободе и, как прежде, тырить в чужих садах яблоки или обстреливать училку жёваными шариками.

Из коридора донёсся чеканный стук каблучков по натёртому до блеска полу. Дверь открылась: на пороге возникла мама.

— Что это вы расселись, молодой человек? — возмутилась она. — Немедленно лечь.

— Я уже поправляюсь. Честно-честно.

— Доктор ясно сказал: ещё два дня.

— Два дня! — Настал момент изобразить негодование. — Сколько можно болеть?

Мама рассмеялась.

— Ну, болеть не болеть, а в постели полежать придётся. — Она легонько потрепала его по левой щеке. — Ещё соку хочешь?

— С лекарством или так?

— С каким ещё лекарством?

— Я тебя знаю. Ты мне в сок микстуру подмешиваешь, чтобы я не догадался. А я распробовал.

— Так и быть, без микстуры.

— А что у тебя в руке?

— Ты об этом?

Мама протянула ему какой-то поблёскивающий кругляш. Джонни положил его на ладонь. Кругляш оказался твёрдым, гладким и — на вид неплохим.

— Доктор Халл по пути заехал к нам и оставил для тебя эту вещицу. Сказал: будет тебе занятие.

Джонни побледнел, заподозрив подвох. Детские пальцы скользнули по блестящей поверхности.

— Обойдусь без его занятий! Это вообще неизвестно что!

Мамина улыбка была теплее солнечного света.

— Это раковина из морских глубин, Джонни. В прошлом году доктор Халл нашёл её на берегу Тихого океана.

— Ну, ладно. Что ещё за раковина?

— Точно не знаю. Наверное, давным-давно, много лет назад, она принадлежала кому-то из обитателей моря.

Джонни наморщил лоб.

— В ней кто-то жил? Как в домике?

— Вот именно.

— Правда? Честно?

Мамина рука поправила раковину у него на ладони.

— Если сомневаетесь, молодой человек, послушайте сами. Этот конец — показываю — надо приложить к уху.

— Так? — Он поднял раковину и старательно вдавил её в своё маленькое розовое ухо. — А дальше что?

Мама улыбнулась:

— А дальше, если помолчать и прислушаться, можно разобрать что-то очень, очень знакомое.

Джонни прислушался. Ухо раскрылось в ожидании, как полевой цветок.

На скалистый берег накатила гигантская волна, которая с грохотом обрушилась вниз.

— Море! — воскликнул Джонни Бишоп. — Мама! Это же океан! Волны! Море!

На далёкий, изрезанный утёсами берег набегали валы — один за другим. Джонни крепко зажмурился, и его осунувшуюся физиономию прочертила широкая улыбка. Розовое детское ухо жадно ловило рёв набегающих волн.

— Точно, Джонни, — подтвердила мама. — Это море.

День клонился к вечеру. Джонни, откинувшись на подушку, сжимал в ладонях морскую раковину и с усмешкой глядел в большое окно, справа от кровати. Оттуда было хорошо видно дорогу, а дальше — пустырь, где, как растревоженные жуки, сновали мальчишки, не переставая спорить:

— Эй, я тебя первый подстрелил! Ты убит! Жила много не нажилит! Я так не играю! Теперь я командир!

Их перебранка, словно подхваченная приливом солнца, лениво плыла где-то далеко-далеко. Солнечные лучи бездной янтарных вод затопили лето. Неспешно-тягучие, томные, тёплые. Весь мир погрузился в этот прилив и замедлил своё движение. Часы тикали еле-еле. Трамвай плёлся вдоль улицы, едва слышно бренча по нагретым рельсам. Почти как в кино, когда плёнка крутится не на той скорости и постепенно теряет звук. Всё вокруг затихало. Казалось, за окном не остаётся ничего существенного.

Ему страсть как хотелось вырваться на улицу. Но приходилось лишь глазеть на других ребят, которые среди этого тягучего зноя перемахивали через забор, гоняли мяч, катались на роликах. А ему всё время давила на голову тяжесть, тяжесть, тяжесть. Веки, как оконные рамы, так и норовили закрыться, закрыться. Подле уха лежала морская раковина. Он прижал её покрепче.