Морская

В детстве она ссорилась со всеми: с матерью из-за колгот и соли в макаронах, с отцом из-за оценок и пропажи кошелька, с родной сестрой всегда из-за какой-то ерунды: например из-за того, что старшая показывает в школе личный ключ от почты, а ей — вступившей в пятый класс — обещан только через год, и попугай — дурацкий попугай, который повторял только слова отца, — талдычил: «Через год! Сказали через год! Что не понятно?». Но год — это, конечно, слишком долго — «Не будь таким, родной, ты вырастишь актрису», — и получив свой ключ уже через неделю, она подговорила трёх подруг со школы, чтоб те вели сестру по длинному проспекту, сама пустилась напрямик, через дыру в заборе, через больницу, где старики в коричневых пижамах играли тапкой в городки; через детский сад, где белобрысая какая-то малявка крутилась возле сливы и, кажется, нашла её секрет; и через воинскую часть, где офицер на проходной очнулся, крикнул: «Стой! Куда?!!» — но гнаться, как всегда, не стал; взобралась на забор в высоком месте, по громыхающим железным крышам гаражей спустилась вниз, в подъезд, к почтовым ящикам, на цыпочках — не потому что не достать, а от волнения и по привычке, — повернула ключ, проговорила шёпотом: «Дерьмо! Говно! Сука! Твою мать!», — и запустила руку в темный ящик. Она нащупала конверт, и сразу же почувствовала запах — свежий, тёплый, сложный, как вечерний вдох, простой, как выдох — «Мам, ты понюхай — пахнет морем». Мать вытерла сухую щёку — там, где могла бы быть слеза, — и по полу покатились шарики всех видимых цветов: небесно-голубой и розово-закатный, таинственно-зелёный, густо-красный, как свиная кровь, оранжевый.

— Дочка, боже мой, тебе откуда знать, как оно пахнет, это море? — заплакать матери в тот вечер так и не случилось. Она умела плакать только от обиды и лучше при гостях.

Мать говорила о себе, что на всю семью она одна живёт реальным делом: «Вам лишь бы языками молотить» — она развязывала дрязги и шла на барахолку за сырьём — за бусами, когда-то намекавшими на жемчуг, на гранат и ещё на чёрт-те что; отмыв пластмассовые шарики до гипнотического блеска, она нанизывала их на лески, и женщины подвешивали это вместо двери в кухню — почаще, чтобы шарики трещали друг о друга, а знающие люди говорили, что так шумит бамбук над Хуанхэ — «Ну или где он там растёт, этот бамбук».

Она на корточках искала шарики под стулом, а сверху доносился голос матери — надтреснутый и слабый голос женщины, которая устала делать вид:

— Случайностей не бывает, дочка — нет, случайностей не бывает. Но бывают совпадения. Как мы тебя с рождения назвали, так и качает тебя всю жизнь.

Наверное тогда и стало ясно, что она не понимает мать, а мать не слушает её — и спорить им бессмысленно и бесполезно. Недавно Человек Без Имени спросил, как получается, что мать всегда права, — она ответила: «В том мире, где не закат, а „уже почти темно“, где отпуск, а не отдых, и слякоть, а не майский тёплый дождь, — там правдой вечно будет то, о чём не хочется и думать».

Она увидела его впервые в телевизоре, в каком-то бесполезном матче — из тех, в которых счёт заранее известен, и сборные играют больше в пантомиму, чем в футбол; он был на поле несколько минут, пока кому-то забинтовывали пятку. Ей было наплевать, что он не дотянулся до мяча, что он упал, когда подпрыгивал за пасом, — ей было важно, что именно таким она его и представляла: немного неуклюжим, но смешным, пусть даже невезучим, но уверенным в себе.

Восемьдесят два признания, одолженных у гениев Серебряного века, восемьдесят два конверта в честь годовщины армии и флота с тремя ракетами, нацеленными почему-то на восток, — она ему послала восемьдесят два стихотворения о смерти, о любви до смерти, о смерти от любви. Она добыла его адрес по цепочке из пятерых знакомых, и каждый вечер пятницы выписывала строки из Ахматовой и Гиппиус, из Инбер, и отправляла, отправляла каждую неделю по письму. Она не правила в чужих признаниях ни слова, но чувствовала собственную боль от каждой рифмы, не пожалела ни одной слезы в конце строки.

Она нашла его ответ в почтовом ящике в июле, в жаркий понедельник, когда казалось даже парта покрывалась п;том, и старенький учитель ходил по классу, таская стул на всякий случай за собой, а жестяные крыши гаражей нагрелись так, что сквозь подошву обжигали пятки. Она решила вскрыть конверт через неделю — в свой День рождения, а до тех пор поставила на стол возле себя; она касалась пальцем его имени, дотронулась до каждой буквы — до каждой вдавленной в бумагу буквы, — смотрела бесконечно на конверт с рисунком города Иваново, и представляла этот город возле моря, где пальмы на бульварах, медленный закат, где загорелые мужчины в белых шляпах, а женщины несут коктейли с зонтиком от солнца.

Она не помнила, как провела тот День рожденья; едва раскрыв глаза, схватила со стола конверт, разрезала его нарочно приготовленным ножом и развернула лист бумаги в клетку, с красными полями. Она прочла две первые строки из настоящей жизни:

Где ты хочешь сделать это?

Жду ответа. Шлю приветы.