Морская

Она не поняла, что значит «это», — подруги долго и в деталях рассказывали ей, что взять с собой, а что оставить в детстве; тогда ей начало казаться, что он уже с ней «это» сделал.

Только через день, когда она дрожащими руками выдавливала крем, на торт, на праздничные свечи закапали мечты, полились реками щекам, как будто море пролилось из глаз — и стихло.

Надолго стихло. Когда отец уехал на неделю в Закарпатье, а через год прислал открытку из Афин — море не колыхнулось. Когда сестра ушла из института, чтоб выйти за племянника министра, когда тот бил сестру ремнём «Армани» по лицу и выкинул на улицу с машины, когда сестра с двухлетним Мишкой уехала в Чернигов и переводила бабушкину пенсию на молоко — море продолжало спать. Когда у бабушки стал угасать рассудок, и мать уехала присматривать за ней — море было тихим. И уж точно море не проснулось, когда забрали клетку с попугаем, который не заткнулся даже в лифте: «Я всё-таки мужчина! И буду делать то, что захочу!»

Она была одна в пустой квартире, и утренний звонок прошёлся эхом по всем шестнадцати углам; она открыла дверь — и сразу же узнала запах.

— Это я. Ты мне писала — помнишь? Вот я, как говорится…

Ему было больше некуда пойти — ни семьи, ни дома, не стало даже стадионного охранника, с которым он любил поговорить и выпить пива после тренировки. Он так и не дотянулся до мяча; зато он дотянулся до жены центрального защитника, потом до жён всех массажистов, до жён всех игроков из первого состава, не исключая капитанскую жену — «А это та ещё, как говорится…»; но когда тренеры частенько стали приходить с мешками под глазами, его решили выкинуть из сборной — «Давай, на вольные хлеба, сам жуй свои, как говорится, бутсы». Он наиграл в товарищеских матчах от силы в сумме полчаса, поэтому ни о каких «хлебах» нельзя было и думать; квартиру в Киеве футбольные чиновники забрали как свою, мать померла давно, дом под Донецком и продали, чтоб её похоронить, отец в Израиле стерёг велосипеды под торговым центром, а сторожа со стадиона увезли мужчины — «По телевизору сказали, что то ли взятки брал, то ли давал».

Он собирал своё имущество в большую сумку «Адидас» и в боковом кармане нашёл её письмо, пришёл по адресу, но дверь никто не открывал; он переночевал на стадионе под кустом, пришёл опять, но снова без успеха; на пятый день побрился в общем туалете, купил одеколон, носки и снова стал трезвонить в дверь — «И я смотрю, ты даже лучше, чем я думал».

Она с трудом припомнила его лицо и сильно поредевшие кудряшки, его манеру взмахивать рукой, когда он не находит слов; она не видела его примерно десять лет, но не сомневалась — это он; вот только имени у ней никак не получалось вспомнить — даже после года жизни с ним она не знала ни фамилии его, ни имени, и просто называла про себя: «Человек Без Имени». Как-то в темноте, когда выл ветер под дверями и подоконники царапал дождь, она спросила напрямик: «Послушай, как тебя зовут?», — но он молчал, он, видимо, решил, что речь о переносном смысле.

Он как-то заявил, переливая пиво из стекла в пластмассу:

— Ты знаешь, мне понравилось твоё последнее письмо — о море, я море тоже уважаю, это тема. К тому же, наконец-то, не в стихах, а то я, знаешь, по поэзии не очень-то рублюсь.

Она совсем не помнила об этом, но он достал письмо из сумки — «Ну как, последнее твоё — ты что, совсем, как говорится?..» В конверте было пусто, а на самом конверте был только адрес получателя, имени его она сама себе не написала.

— А ты в курсах, что означает твоё имя? Морская! Марина — значит: морская. Круто, да?

И запах — она увидела, когда он брился — это был жасмин, одеколон «Жасмин» с пожухлыми цветами на бутылке.

Она смотрела сон о птицах, у которых не было ни ног, ни клюва, когда ей позвонил отец: «Ну как у вас погода?» — она ответила, что всё как и всегда в июле: жара на улице, и даже не помыться — нет воды.

— Так слушай, я чего подумал… Тут прям хоть вой — нет хлеба чёрного нигде. Так я подумал, может ты притарабанишь? Опять же, море хоть посмотришь.

Хоть посмотришь море.