Морские повести и рассказы

– Ни в одной развитой стране мира я не видел, чтобы рабочие начинали день с мадеры! – оживился Аверченко. – Разрешите побриться вашей бритвой?

– Пожалуйста, голубчик. Вам сколько лет?

Он с наслаждением начал бриться моей французской электробритвой.

– По одному летосчислению мне сорок четыре. По другому… Не важно. Удобная штука электробритва. Особенно она, вероятно, облегчила труд тех, кто бреет покойников.

– Вы Ленина читали? – спрашиваю. – Я в юности «Материализм и империокри… кри… критиницизм» подробно изучал. У меня и собрание сочинений Ленина есть. Интересуетесь?

– «И пьяницы с глазами кроликов…» – Аркадий Тимофеевич поднял на меня свои цепкие, изучающие глаза.

– Главная особенность всех средних русских писателей – учить друг друга смелости, – огрызнулся я. – В конце концов, я написал не меньше книг, нежели вы. И уж в самом конце концов, я старше вас, живого, на десять лет.

– Яйца, яйца курицу учат, как сказал старый Ростов молоденькой Наташе. Вот, между прочим, мой женский идеал.

Он, конечно, гость, а я хозяин. Надо сдерживаться. Но он с того света гость, а мы все – гости на этом. Подумав, я решил еще потерпеть.

– Вы с утра водку пьете? – спросил я гостя.

– Честно говоря, не пробовал. Но…

Я налил ему рюмку какой-то дряни.

– Я умел заставить даже наглых янки уважать себя, – сказал Аверченко. – Ехал как-то на лайнере. И один американец сел в мой шезлонг – персональный. Ну, я лениво зевнул и опустился поверх него, на его колени, без всякого предисловия. Ведь на шезлонге была бирка с моей фамилией.

– И что американец?

– Я был в расцвете – пять с половиной пудов. Он забился подо мной, завыл и, сбросив меня, в бешенстве вскочил на ноги. Потом захохотал и начал расспрашивать о моей жене. Он был издатель и конкурировал с Чарли Пегготом, который пичкал своих читателей историями о взбесившихся животных и вырытых трупах…

– Хватит о трупах, – попросил я.

– Янки подарил мне перед расставанием зубочистку ценой в триста долларов. Она была сделана из пера, которое украшало шляпу Бонапарта. Я продал ее за десять крон, чтобы купить цветы Марине Цветаевой.

– Врете. Вы бросили зубочистку за борт. И стали смотреть на морской закат.

– Ах, все может быть… Может, и путаю. Да, пять с половиной пудов, где они? Про Пуришкевича я когда-то пустил, что у него «нет в ногах свинца». Теперь это и меня касается.

– Будьте любезны, изложите самые трудные для вас писательские темы, голубчик, – миролюбиво сказал я, подливая раннему гостю.

– Самое трудное для писания в смысле преодоления внутреннего нежелания – ибо требует высшего психологического перенапряжения – это завещание. Особенно если нет ясности в наследниках. Тут сразу поймешь муки царей, которые умирали без четкого наследника… Первая любовь. Особенно если она единственная… Собственное свое пребывание в психиатрической или венерологической клинике, а также операция геморроя… Вопросы национальности, если ты представляешь собой расовую смесь двух или более начал… Любое отрицательное в адрес матери. Об отце тоже очень трудно, но не так… И любое плохое в адрес тех, кто добровольно ушел из жизни.

– Гениально! – сказал я, обдумав сказанное. – Особенно про геморрой. Профессиональная болезнь моряков, хотя его вечно очкарикам-интеллигентам приписывают.

Мы проглотили еще по стопке пойла.

– Да, это не мальвазия и не асти… – сказал Аверченко и поморщился. – Возможно ли издание сатирического журнала в строящей социализм России?

– Да. Щедрины и Гоголи нам нужны. Позарез.

– Архимандрит Иннокентий Тамбовский – я с ним как-то ужинал – в верчение блюдечек верил. И я, грешный, увлекся. Гоголя все хотел на свидание вызвать или папочку.

– Ну и что? Тогда блюдечки вертелись. Теперь тарелки летают. – Я не отставал от Аверченко. – Это в США они летают. У нас нет тарелок. Только космонавты. Все от политико-морального состояния зависит. Солженицыну небось в Небраске или Иллинойсе летающие самовары уже мерещатся.

– Нет-нет, не скажите! Иннокентий за верчением стола у духа покойного градоначальника Лауница узнал, что того не революционеры кокнули, а сами его полицейские. Таких подробностей без блюдечек не узнаешь.

– Вам виднее, – уклончиво сказал я, подумав притом, что ежели я со старым покойником разговариваю, то скоро и сам начну столы вертеть.

– Просьба у меня к вам, голубчик. – Аверченко откашлялся. – Свозите меня на Волково кладбище. Можете вы себе это позволить?

– Могу. Что, уже заскучали на поверхности?