Морские рассказы

– Слушай, вас что – действительно сильно тряхнуло?

– Ну, ты даёшь, Санёк! Все левобортные из коек повыпадали! Твоя работа?

Отвечать не стал, да и не объяснишь сразу.

Спустился в машину.

Второй механик кипятил пассатижи. Увидел меня:

– Сколько времени кипятить надо?

– Тридцать минут! – безапелляционно заявил я, не имея ни малейшего представления о нужном времени. – Воду сольёшь, но пассатижи в этой банке пусть и останутся, не вынимай! В ней и отдай Гаврилычу!

Проверил их – чистые.

Поспешил в каюту к больному. Кок горел жаром, лицо красное, на лбу и висках капельки пота.

В дверь просунулась физиономия боцмана:

– У нас всё готово!

– Лёш, сам встанешь? – повернулся к коку.

Помог ему подняться. Жар чувствовался даже через тельняшку. Боцман сопровождал его сзади, поддерживая, чтобы не свалился с трапа.

У входа в кают-компанию стояли стармех и Лёшка-боксёр, приняли его под руки, осторожно положили на стол.

Дальнейшее всё происходило как в тумане.

Помню лицо деда, покрытое, как при тяжёлой работе, крупными каплями пота, примерявшегося к операции. Его качнуло, и я попросил одного из наблюдателей – Яниса Рудзитиса, сесть сзади него на диванчик и держать деда за талию. Потом стон Лёхи, дёргающиеся его руки, пытавшиеся оттолкнуть грубо вторгшуюся в его рот железяку. Потом какой-то хруст, деда, стоявшего с кровавым кусочком непонятного в пассатижах, поток дурно пахнущей кровавой жидкости из Лёхиного рта, который я думал гасить ватными тампонами с помощью пинцета, а вместо этого лихорадочно полез в рот голыми пальцами; испуганное и растерянное лицо Лёхи-боксёра, когда кок впал в обморок, а наш боксёр подумал: – всё, каюк коку!

Оживил я кока ваткой с нашатырём, предусмотрительно приготовленной – но не для Лёшки! – а для себя, потому что боялся потерять сознание от увиденного.

Я отодвинул подальше от стола деда, стоящего с вырванным зубом в пассатижах, отобрал их у него, осмотрел чёрный, без корня, зуб – неужели отломился? Нет, сгнил, наверное, и это хорошо.

Поменял набухшую сукровицей и гноем вату, затолкал свежую, пока кок приходил в себя.

– Всё, ребята, проводите его в кубрик, на койку, только голову повыше поднимите!

Как быть с пенициллином? Разведу в воде и дам выпить. Сколько? В день четыре пузырька.

Поднялся в рубку. Все, кроме Палыча, уставились на меня. А все – это капитан, старпом, рыбмастер и радист с синяком на лбу.

– Вроде как всё, порядок, товарищ капитан, зуб выдернули. Могу заступить на руль.

– Хорошо, Брынцев, заступай, – капитан странно глядел на меня, – заступай!

И к Палычу:

– Сергей Павлович, определяйтесь при малейшей возможности и как можно чаще.

И пошёл к трапу – то ли к себе в каюту, то ли посмотреть больного, то ли ещё куда. А куда ещё? – некуда.

За ним потянулись и остальные.

Я подошёл к Палычу, наклонился к нему, и, полушёпотом:

– Чуть дуба не дал.

– Лёха?

– Я, Сергей Павлович, мокрый весь от страха, – и принял у него руль, уставившись в освещаемоё прожектором пространство, откуда шли бесконечные пенные валы.

– Курс?

– Курс прежний, по возможности.

Волна стала как будто поменьше, но девятый вал нет-нет да приходит. Не проспать бы.

Боковым зрением я видел, что Палыч стоит возле, не идёт к обычному месту вахтенного, на стульчик.

– Случилось что, Сергей Павлович?

– Случилось, Санёк, случилось. Я скажу так – я бы на себя это не взял!

Я понял, что он имел в виду.

А что сказать? Мне с детства не на кого было надеяться, вот и привык сам решать.

Вспомнил, как в руках у моего лучшего друга, троюродного брата, взорвался, оторвав ему три пальца, взрыватель от распотрошённой нами миномётной мины.

Взорвался по глупости – белое вещество открытого с одного конца алюминиевого цилиндрика Гена царапал кончиком ножа, потом подносил крошки к горящей папиросе (брат был на два года старше и уже курил) и они взрывались – пах! Пах!

Я сидел рядом, наблюдая за баловством, в какой-то момент отвернулся и вдруг – бах! Белое облако, потом тишина и капли крови на груди, животе, руках, лице. В этой тишине я бегу в воду реки, где мы глушили рыбу, начинаю смывать с себя кровавые ручейки.

Оборачиваюсь – Генка сидит там же и откусывает висящий на чём-то палец.

– Стой! – кричу я, – не надо!

Он не слышит.

Я бегу к нему, срываю с себя старенькую, посечённую осколками, майку, обматываю ей обе руки вместе, и тащу Генку через реку, вброд, не домой, нет, а в соседний станционный посёлок. Спускавшиеся с горы пацаны посадили нас на рамы велосипедов и повезли в больницу. Генка сознание потерял сразу, а я на ступеньках приёмной.

Отпуская меня, врач сказал, что если бы я не вовремя привёз моего друга, он бы умер от потери крови – осколком ему перебило крупный сосуд на руке.

Это воспоминание секундой пронеслось в голове, как оправдание сделанного сегодня.

Палыч тронул меня за плечо:

– Смотри тут, я в гальюн.

И мне вдруг с такой силой захотелось в гальюн тоже, захотелось так, что я стал переминаться с ноги на ногу в ожидании возвращения штурмана.

Наконец послышались его шаги

– Палыч, скорей, я с самого утра хочу.

– Чудак, ты что, внизу не смог? – и принял штурвал.

– Я забыл, – убегая, сказал я.