Морское братство

Ну, конечно, он подавлял окружающих, бездумно позволил уважению к нему перерасти в какое-то преклонение. Принимал восхваления, которые перешли должную границу. Скульптурный портрет… По меньшей мере раз в месяц фотографии в газетах от многотиражки соединения до центральной печати… Клаше не нравились очерки, тоже состоявшие из одних громких, пышных слов. Конечно, изображали его этаким сверхчеловеком, как она говорит, «железным шкворнем». Но то-то и ужасно, что он стал равняться на этот нелепый образ.

— Ах, черт, это же безобразно, стыдно! — сказал он вслух, не заметив, что Кононов лежит на своей койке.

— Что безобразно, Федор Силыч? — отозвался летчик.

— Так, знаешь, — замялся, помолчал и все же признался: — Свои павлиньи перья заметил.

Кононов уже лежал под одеялом, но тут сел и с любопытством посмотрел на подводника.

— Тебя, друг, по крайности, люди уважают. А мои перья в авиации надоели до чего! Пока самолет с бортмехаником не угробил, пока Николай мне мозги не прочистил, вовсе себя не понимал. А теперь все-таки думаю, что не только такие нарядные птицы, как мы с тобой, виновны, но и обряжающие. Пропаганда, печать наша чересчур на героев курс держат.

— Война, воодушевляют. — Мысль Кононова была для Федора Силыча новой, но он не хотел за нее хвататься, потому что она в какой-то мере переносила ответственность за собственный его кривой рост на других людей.

В тот же вечер в палате побывал Николай Ильич. Он пришел с новостями. Уже составлены списки офицеров и матросов, командируемых принять новые корабли.

Транспорт, назначенный доставить в Скапа-Флоу необычных пассажиров, спешно разгружают и оборудуют кубрики. Выписываться Федору Силычу и Ивану Ковалеву придется прямо на транспорт. Кононов съязвил:

— Так, значит, морячки решили обзавестись своими «Харрикейнами»?

Федор Силыч из-под насупленных бровей посмотрел на насмешника и пожал плечами.

Что ж поделаешь! Летчикам меньше года пришлось воевать на неуклюжих, слабо вооруженных иностранных машинах. С великим напряжением советский народ перевооружил авиацию. Но для развития боевых средств флота, для постройки кораблей нужны гораздо большие сроки, а воевать надо сейчас. А если надо, то при упорстве, отличном знании своего дела, высокой требовательности людей и с не очень совершенной техникой можно организовать победу.

— Вы что-нибудь слышали о «Л-55»? — спросил он летчика.

— Как же, ведь я балтиец, — сказал Кононов, — это английская лодка, которую потопили возле Кронштадта в гражданскую войну, потом подняли и отремонтировали.

— Предыстория, — перебил Федор Силыч. — А история началась после ремонта, после подъема советского флага. Пока создавали свои новые и более совершенные подводные силы, на «Л-55» обучались наши кадры, целое племя подводников… Так вот, что бы нам ни дали по ленд-лизу, в хороших руках любая посудина сможет бить врага.

Летчик смутился, но не обиделся. Кононов на каждом шагу убеждался, что, замкнувшись в своем мирке, стал неприятно ограниченным, против желания делал ошибки самого разного порядка. Теперь вот непроизвольно сеял презрительное недоверие к кораблям, на которых морякам предстояло пересечь океан и сразу вступить в борьбу с противником, имеющим превосходное вооружение. Хорошо, что сказал об этом не кому-нибудь, а Петрушенко, человеку с кругозором, с ясностью мысли, какой ему надо учиться и учиться.

— Прости, Федор Силыч, сморозил…

— Ничего, брат. Жизнь всех нас учит.

Когда Кононов вышел, Николай Ильич сказал, что пришел к Федору Силычу за поддержкой. Надо повлиять на Ивана Ковалева. В соединении эсминцев предстоит вручение ордена Отечественной войны вдове Андрея Ковалева. Бекренев хочет устроить встречу экипажа «Упорного» с убитой нежданным горем Лизой возможно теплее. Он рассчитывал на поездку с представителями корабля и брата Ковалева. Но Иван обескуражил миноносников решительным отказом. Грубо объявил, что не знал Лизы, а теперь, тем более, не находит нужным знакомиться с ней. Много де таких «полевых» жен, рассчитывающих на деньги по аттестату моряка. А как погибнет, так «жена» сразу находит нового дружка. Федор Силыч, выслушав Долганова, удивился:

— А зачем нам вмешиваться? Парень серьезный. Потерял мать и сестру, теперь брата, ну и не хочет кем-то замещать утрату.

— Но нельзя же пройти мимо такой душевной черствости, циничного отношения к хорошей молодой женщине!

— Иван Ковалев после письма сестры с трудом входит в колею.

Теперь удивился Долганов:

— Это несерьезно, Федор Силыч! Неужели, обедняя свою душу, ожесточаясь, советский человек может хорошо воевать?

Федор Силыч помолчал. Может быть, Николай Ильич и прав.

— Оттаивать парня надо, — сказал он, отвечая на свои мысли.

Николай Ильич поддержал:

— Точно, согреть надо. И сам он Лизу может согреть. Женщина очень хорошая.

— Ну что ж, не поленись, спустись в семнадцатую, пригласи Ковалева сюда, он ходячий…