Морское кладбище

Когда в дверь постучали, он стоял у окна и сквозь сетку защитного полотнища смотрел на улицу. Время позднее. Как обычно, на нем были светло-коричневые ботинки фирмы «Эурланнску». Он и Александре подарил пару, и, к его большой радости, она носила их постоянно. Он наклонился к радиатору, греет хорошо, с годами он все больше мерз. Александра всегда его слушалась. Соблюдала лояльность. Семья превыше всего, как и положено.

– Да, – ответил он.

В дверях появилось озабоченное лицо Греве, она вошла, налила себе из графина стакан воды.

– Ты хотел поговорить со мной.

Он предложил ей бокал вина, но она отказалась, поскольку поедет домой на машине.

– Никакого завещания не нашлось, – полувопросительно-полуутвердительно сказал он.

Адвокат не ответила, стояла, прислонясь к бару и задумчиво глядя на Улава.

– Честно говоря, я не вполне понимаю, чем так важно Верино завещание, – сказала Греве.

– Оно пропало, – резко бросил Улав, – что тут непонятного?

– Вера записана как владелица семейной недвижимости, и ты боишься, что она могла что-то отдать на сторону?

Улав задумчиво почесывал бровь.

– Сири, сядь.

Он и сам понимал, что его слова прозвучали и как приглашение, и как приказ. Греве села на диван, закинула ногу на ногу. Улав взял со стеллажа несколько книг, положил на журнальный столик.

– Это мамины книги, вернее, некоторые из многих, – наставительно сказал он. – Интересные, хоть и забытые. Кто помнит роман или сборник новелл пятьдесят лет спустя? Они лежат на книжном кладбище.

Заметив, что Греве нетерпеливо поерзала на диване, он продолжил:

– Ладно, ближе к делу. Первый раз я услышал, что мама работает над совсем другим проектом, зимой семидесятого. Она была в Бергене, и один знакомый из ее издательства сообщил, что они очень ждут ее рукопись про «хуртигрутен» в годы войны.

Улав отпил глоток красного вина.

– Не скажу, чтобы я обрадовался, ведь я вырос с нею и слишком хорошо знал, какие тяжелые воспоминания может разбудить подобный проект. Но Конституция гарантирует свободу, и коль скоро ей захотелось написать об этом, она, конечно, была в своем праве.

Греве кивнула. Как большинство юристов, она сама неукоснительно соблюдала правила, и эта профессиональная слабость, возможно, действовала Улаву на нервы, хотя как раз в силу своего педантизма семейство Греве прекрасно подходило для работы с юридически обязывающими документами, каких в Редерхёугене было предостаточно.

– Однако же оказалось, что с этим манускриптом дело обстояло не так-то просто, – продолжал Улав. – Мама, да упокоится она с миром, сумела навлечь на себя гнев спецслужб. Каким образом, понятия не имею, я сразу от всего этого открестился, но, как выяснилось, «Издательство Григ» не могло выпустить книгу, содержащую безосновательные обвинения по адресу людей, которых уже не было в живых, в том числе отца. Мама восприняла это очень тяжело, средь бела дня ей всюду мерещились враги да призраки. Проблемы с психикой, которые были у нее всегда, только усугубились.

– Изъять рукопись – сильное средство принуждения, – сказала Греве.

– А-а-а! – простонал Улав. – Нервный срыв был вызван не этим, а травмами, которые она так и не превозмогла. Ее поместили в Блакстад. Тяжелые были годы, темные. Ты же знаешь эту историю.

– Я по-прежнему не вижу связи с завещанием.

– За минувшие годы мне довелось слышать, что та рукопись до сих пор существует. Что мама хранила ее у судьи как свое завещание.

Греве кивнула, словно наконец-то поняла.

– Стало быть, на самом деле последняя воля Веры – рукопись, а не юридически обязывающий завещательный документ?

– Бог его знает, – вздохнул Улав. – Возможно, то и другое.

– И теперь ты боишься, что она попала в чужие руки и может быть опубликована?

– Мы пережили кораблекрушение, очернительские кампании и семейный разлад. И с этим тоже справимся. Но ответ – «да», именно этого я боюсь.

– Кто об этом знает?

– Понятия не имею. Последние пятьдесят лет я с мамой почти не разговаривал. Но поскольку речь идет о рукописи, первым делом напрашивается мысль о Юхане Григе, ее издателе.

Греве озабоченно посмотрела на него.

– Поговори с Юханом. Четко объясни ему, что он должен молчать.

Не говоря ни слова, Улав кивнул, Греве встала и вышла из кабинета. Улав запер за нею дверь. Шаги его были тяжелыми, как и дыхание. Оттого что он больше не сын, а только отец? Он сел в кресло, положил ноги на письменный стол. Эта история ярмом давила на него.

Он взял мобильник, набрал номер Юхана Грига.

Им часто доводилось встречаться в более-менее официальной обстановке, главным образом на похоронах, но по телефону они не разговаривали очень давно.

Старый Верин издатель ответил после третьего гудка, вопросительным тоном человека, который видит, кто звонит, но сам себе не верит:

– Да, алло?

Голос был тихий, Григ очень сдал в последнее время.

– Это Улав. Улав Фалк. Есть дело, Юхан.

– Я бы удивился, если бы ты позвонил, чтобы напомнить о давних днях, – отозвался Григ.

– Когда ты в последние месяцы побывал в Редерхёугене? – спросил Улав.

– Не помню.